Полуночное солнце

Простись со своим очагом, пастух!
Отец твой мертв…
Брат твой мертв…
Вперед! Пусть поет
Лишь о мести копье.
Отец твой мертв…
Брат твой мертв…
И счастье готово к смерти.
Так вперед!
Простись со своим очагом, пастух!
И помни о мести…

29

А в это время обдорский воевода пытал Таули.

Он подвешивал Таули на дыбе, и тяжелая плеть со свистом вырезала на его спине огненные рубцы, похожие на змеиный след. Хрустели вывороченные суставы, но Таули молчал.

Воевода сидел на скамье, и на тонких губах его трепетали отблески костра. На носу с горбинкой скопился пот, а черные глаза его выражали давнюю усталость. Всю жизнь воевода мечтал о славе Ермака, но царь не жаловал его, и воевода решил, что виною этому коварный нрав дикого народа самоедского, тунгусского, остяцкого.

Они никак не хотели платить ясак, наложенный на них воеводой. Они поджигали крепостцы, чинили воровские набеги, и он, прикованный государевой властью к Обдорску, только и знал напряженное ожидание новых поджогов, новых бед. Зато в застенке он чинил правеж с пристрастием и усердием.

— Где твоя воровская дружина кочует? — спрашивал воевода, посыпая солью кровавые рубцы на спине Таули.

— Свет велик, — отвечал Таули. — Спроси у своих шаманов.

— Скоро ли будет она здесь? — бесстрастно спрашивал воевода.

— Смерть твоя стоит на пороге твоего дома. Она придет для всех русских, прежде чем они успеют помолиться своему богу.

— Прижечь! — говорил воевода и выходил из застенка почивать.

И палач привязывал Таули к дубовой скамье. Он прижимал раскаленный прут к его пяткам и, почуяв запах горящего мяса, оставлял пытку до завтра.

Но и назавтра дьяку, писавшему допрос в своей толстой книге, ничего не удавалось записать.

Таули смеялся над воеводой.

— Мое прозвище — Комар, — говорил он воеводе. — Кто же их всех переловит? Даже закопав меня в землю, ты ничего не сможешь сделать мне. Земля родила меня, солнце играло со мной в детстве, родина наполнила меня силой и ненавистью. Умру ли я от твоей бессильной злобы!

И верно. Освобожденный от веревок и брошенный в угол застенка на сырую землю, Таули вновь наполнялся силой и мужеством, зарастали раны его, и смерть бежала прочь. И утром, шатаясь на усталых ногах, он с улыбкой подходил к палачу и говорил:

— Солнце уже встало, русский. Принимайся за работу…

Палач, потрясенный его мужеством, стал бояться Таули и накануне последней пытки неняга совсем покинул Обдорск.

30

Туманной ночью самоедский толмач Исай Пырерко постучал в городские ворота.

— Ай, жив! — сказал Микола, с удивлением рассматривая толмача и снимая с шеи сыромятный ремешок, на котором был подвешен огромный ключ от ворот крепости.

С визгом и скрежетом распахнулись наполовину опаленные пожаром ворота, и толмач пожал руку Миколы.

— Где аманат сидит, Микола? — спросил он, подозрительно вглядываясь в стрельца.

Микола указал на маленький домик в стороне от приказа. Толмач, прижимаясь к курным избам, подошел к застенку. Он заглянул во мрак, сгустившийся за решетками, и тихо сказал:

— Таули! Друг!

Таули прошуршал до полу в своих колодках, подползая к окну.

— Таули, — робко сказал толмач, — тебя пытали…

— Ничего, — ответил Таули и схватился дрожащими руками за толстые прутья решетки.

Стиснув зубы, он подтянулся на руках, и толмач увидел совсем другого человека: в черных волосах седину, зеленовато-серое лицо с глубокими глазницами, острые скулы. Но глаза друга еще сильнее, чем обычно, светились неугасаемым внутренним огнем.

— Воевода верит тебе, друг, — сказал Таули. — Служи ему так, чтобы наш народ знал, какие беды готовят нам русские. Ты все должен знать о наших предателях-многооленщиках.

— Тяжело мне, — прошептал Исай, — мне уже не вернуться в тундру. Все будут думать, что я двуязыкий. А мать?..

— Мы выгоним русских из тундры. Мы с пеплом смешаем их стойбища. Тогда мы не забудем и тебя, друг. Я сам тебе привезу мать. Ведь и я ее сын. Я целовал ее лоб и дал слово вернуть ей тебя. Это большое слово лежит у меня в сердце, и я никогда не забуду его. Пусть пока тебя ненавидят наши, потом они полюбят тебя.

Таули помолчал. Посмотрел на светлеющие улицы. Первые солнечные лучи задели крест на Сергии Радонежском. Крест засверкал, как золото, и стал лучиться сам, как маленькое солнце.

— Торопись, брат, — с грустью сказал Таули, — и если меня убьют, не забывай мои слова.

— Прощай, Таули, — тихо ответил Исай. — Ты будешь жить, если воевода мне еще верит…

Ночью пьяный воевода вместе с толмачом пришел пытать Таули.

Вначале воевода разжег огонь в камельке и, свинцовым взглядом, полным угрюмой усталости, следя за Таули, стал пить. Когда воевода, опьянев, попытался подняться, толмач нечаянно погасил ногой слабо тлеющий огонек.

Тупой удар по голове воеводы лишил его сознания.