Полуночный танец дракона

– Мне лично она совсем не кажется побитой собакой.

– Не кажется? Так, стоп, погоди…

Я видел через окно бара, как он заказал себе еще один дюбонне и позвонил куда-то по телефону. Потом вернулся и сказал:

– Только что говорил с Лоренцо Медичи. Слышал что-нибудь о семействе Медичи?

– Это который из Венеции? Основатель первой банковской системы? Друг Боттиччели? Враг Савонаролы?

– Хм… Это был явно лишний вопрос. Так вот, я говорил с одним из его прапраправнуков. Он предлагал мне пожить в сентябре в его пентхаусе в Манхэттене. Поработать секретарем. И немного по хозяйству. По четвергам – выходной. Уикенды на Файер-Айленде.

– Поедешь?

– Туда она уж точно за мной не попрется. Ладно, я пошел!

Сонни решительно зашагал прочь.

Я посмотрел на женщину на другой стороне улицы. Теперь, после получасового стояния под дождем, она явно выглядела старше.

Я сошел с бордюра, и она тут же это заметила. А уже через пару секунд я увидел, как она скрылась за ближайшим поворотом.

Лето кончилось.

Правда, в Лос-Анджелесе никогда нельзя утверждать это с уверенностью. Не успеешь подумать, что оно кончилось, как оно опять жарит на полную мощность в День благодарения, а потом портит еще и Хеллоуин, вклиниваясь в дожди со своей дурацкой сорокаградусной жарой, и уж совсем некстати заявляется в рождественское утро, чтобы растопить снег (если он, бедный, вообще успеет выпасть) и окончательно превратить Новый год в праздник «4 июля, День независимости».

И все-таки лето кончилось. Кончилось просто в одно мгновенье, как только все стали разъезжаться, паковать узлы, прятать семейные фотографии, готовясь к тому, чтобы исчезнуть в жерле войны, уже вовсю прочищавшей глотку по ту сторону океана… Кончилось, судя по тому, как звучали голоса друзей, которых мне суждено было потерять прямо сейчас – и уже не встретить больше никогда… И как я давился их именами, которых, в сущности, у них никогда и не было… Никто из нас не произносил слова «до свиданья» или «прощай». Только «пока» или «увидимся», но даже они звучали с какой-то отчаянной грустью. Все понимали, что, на каком бы автобусе или трамвае каждый из нас ни уехал, мы можем никогда не вернуться.

Поздно вечером, в самую последнюю субботу, мы с Сонни шли по опустевшему парку к его трамвайной остановке. Не глядя на меня, Сонни спросил:

– Поедешь со мной?

– Куда? – спросил я.

– Ко мне домой, дурашка.

– Ты никогда не приглашал меня к себе…

– А теперь приглашаю. Ну, так что, поедешь?

Я посмотрел на его профиль, освещенный луной – бледные впалые щеки, ровный нос и поблескивающие брови. Почувствовав на себе мой изучающий взгляд, он тоже повернулся и глянул на меня так, как будто раньше никогда не видел.

– Спасибо за приглашение, – сказал я, отводя взгляд, – но, правда, не стоит, Сонни.

Сонни вздохнул.

– Ну вот, меня отверг даже Марсианин!

– Это ты обо мне?

– А то о ком же… – Сонни, как всегда, заржал. – Ну, ничего, ничего. Найдешь себе Марсианку, женишься – и нарожаете вы с ней кучу детишек, на радость повелителю Марса Джону Картеру…[79]

– Все правильно, так и будет, – сказал я.

– Вот беда… Ну, что ж, тогда поеду один в свою одинокую постель, а завтра утром – сразу к Медичи… Точно не передумал?

– Нет, спасибо.

Подъехал трамвай. Сонни вспрыгнул на подножку и в последний раз окинул взглядом остановку, парк, силуэты домов, словно пытался втянуть все это в себя и сохранить там навсегда.

– Сонни! – окликнул его я.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

– Храни тебя Господь! – горячо прошептал я.

– Да уж, это бы не помешало… – сказал он.

Трамвай тронулся с места. Стоя в открытых дверях, Сонни помахал мне на прощание своим мундштуком и кивнул, вздернув вверх острый подбородок.

– Как в песне было, помнишь? – успел прокричать он, и трамвай с грохотом исчез в темноте.

– «Мандарин»? Главный шлягер того лета? Песенка на слова Джонни Мерсера… Да-да, «Мандарин»… – вдруг прорезался из другого времени голос старого официанта. – Конечно, этот Сонни был немного странный… Но голос у него действительно был хорош – такой высокий, почти сопрано. Этот голос до сих пор как будто звучит у меня в ушах. И смех тоже… – Было такое ощущение, что память пишет на его лице, как на чистом бланке. – Спрашивается, чего мы за ним таскались? Хотя… Когда у тебя ни денег, ни работы, ни личной жизни… Что еще остается? Так и шатались по городу каждую субботу. А тут тебе он поет, хохочет, вот нас к нему и тянуло. Сонни и «Мандарин». «Мандарин» и Сонни…

Официант смущенно замолчал.

Я допил свое вино.

– А вы случайно не знаете… – спросил я, – что с ним стало потом? С Мандарином?

Официант покачал головой, но потом вдруг закрыл глаза, как будто пытался поймать какую-то ускользающую мысль.

– Погодите-погодите… Кажется, я вспомнил. Сразу после войны, году в сорок седьмом, мне довелось встретиться с одним из этих парней – ну, из той дурацкой компании. И он сказал мне, что слышал от кого-то, будто этот Сонни вроде бы… покончил с собой.

В этот момент я пожалел о том, что уже допил свое вино.

– В свой день рождения?

– Что?

– Он покончил с собой в день своего тридцатилетия?