Полупрозрачный палимпсест

…Такъ день за днемъ: то побираясь
Въ глухомъ селе какомъ-нибудь,
То снова лесомъ пробираясь,
Онъ держитъ свой безвестный путь.
Рысь желтыхъ глазъ съ него не сводитъ;
Его почуявъ, вепрь уходитъ
Въ тайгу. На ели вранъ сидитъ,
И внизъ на путника глядитъ.
Порою изъ речныхъ камышинъ
Вдругъ съ крикомъ выпорхнетъ куликъ,
И уносясь, слабеетъ крикъ…
И снова тихо, только слышенъ
Лягушекъ хоръ, да скрыпъ стволовъ,
Да отдаленный вой волковъ…
А ночью снится: онъ въ богатой
И яркой зале, смолкшей вдругъ —
Подобно лилiи крылатой,
Колеблясь, входитъ Лалла-Рукъ.
И надъ поникшею толпою
Сiяетъ царственной главою,
И тихо вьется и скользитъ
Звезда-Харита межъ Харитъ.
И взоры всехъ родовъ и званiй
Стремятся, ревностью горя,
То на нее, то на Царя…
Но чьихъ-то сдержанныхъ рыданiй
Все ближе раздается звукъ —
Ночь. Месяцъ. Ни души вокругъ.

Наконец он медленно и с большой тщательностью положил назад и рукопись, и маску, запер оба замка, осторожно поставил рядом с собой у ножки кресла и впал в глубокую задумчивость.

Прошло еще минут сорок, и Мите показалось, что Николай Львович бормочет во сне. Он опять подошел близко и наклонился. Глаза дяди были открыты и смотрели прямо и ясно. «Зачем я тут, нонсенс, он не умирает вовсе; прозевал аэроплан, завтра служить…» «Нонсенс», – повторил он вполголоса. Дядя невнятно отозвался. «Что, дядя Коля? Позвать сестру?» – «Вздор, – тихо сказал больной, – не „нонсенс“… „вздор“ надо говорить… „безлепица“…» Он замолчал, потом опять забормотал, и Мите послышалось что-то вроде «одну» или «ко дну»; он переспросил и, еще ниже наклонившись, разобрал: «…отходную». – «Что вы?» – «Отход-ную читай, я… отхожу». – «Вам плохо? Я позову кого-нибудь, сестру…» – «Читай, не зови никого…» – «Но я не иерей… и у меня нет… не позвать ли священника из греческого?» – «Не нужно, поздно… читай… что-нибудь…»