Полупрозрачный палимпсест

Митя достал из сумки подрясник, долго не мог продеть пуговку в петлю на горле (а вдруг кончится, пока я тут копаюсь?) и стал тихонько читать по памяти «Живый в помощи Вышняго», потом шестопсалмие, и двадцать второй, и шестьдесят девятый, и остановился, не зная, что еще читать. В молитвослове были выдержки из панихиды, но казалось странно читать их над еще живым. Тем не менее он, посмотрев на умирающего, еле слышно прочел «Со святыми упокой…» с его странным, заклинательным икосом: «земнiи убо отъ земли создахомся и въ землю туюжде пойдемъ… яко земля еси и въ землю отыдеши, аможе вси человецы пойдемъ…» Земля. Все существенные слова – неизвестного происхождения. Он полистал еще, пытаясь найти что нибудь подходящее, вздохнул и, отложив книжку на столик, опять подошел, приблизив лицо к лицу дяди. Тот, казалось, был в сознании, но уже не совсем здесь. Они глядели друг другу в глаза, недолго, но глубоко, с глазного дна в глазное дно. Мите показалось, что он понял выражение этих глаз, сквозь колодезную темь зрачка получив мгновенный доступ ко входу в некий еще притвор, где играли светотени и приоткрывалось сверхмыслимое значение всего существенного, славянских и еврейских слов «земнiи», и «творяще», и «аллилуйя», куда тянуло, но этому притяжению надо было противиться, чтобы ненароком не нарушить порядка уже шедших приготовлений, от века установленных и неукоснительных, и как-нибудь не помешать тайному делу перехода, а умиравший понимал, проникая в сознание другого человека сузившимся до немыслимой глубины резкости взором эту смесь любопытства, страха, участливого волнения и самосохранительного отстранения в глазах смотревшего на него, и, когда они чуть заблестели и, моргнув, быстро опустились, он медленно закрыл свои, продолжая, однако, видеть и наклонившегося над ним племянника, и календарь на стене под часами, с красным почему-то числом, и машущий всей своей густой массой платан в окне, и в глухом углу санаторного сада двухместную деревянную качалку, похожую на гигантское пресс-папье, и себя четырехлетним мальчиком, одиноко сидящим в ней, в рубашке в красную и синюю клетку и сандалиях с дырочками, и беззвучно плачущим в такт раскачиванию, и ровный шум зажженных газовых горелок за головой, и каких-то двух озабоченного вида молодых людей в белых халатах, без слов совещавшихся по правую руку. Один вскоре ушел, другой с серьезным, но ласковым видом подошел к изножью постели. Потом мать дотронулась губами до его лба, проверяя, нет ли жара, и отстранилась, а его подняли и повели по открытой лестнице на обследование на четвертый этаж, в сопровождении сестры милосердия и еще кого-то. Под мышкой у него была овальная коробка засахаренной клюквы, принесенная родителями, в руке стаканчик с лесной земляникой, на душе покойно.

О. Димитрий выпрямился, подождал еще минуту, потом перекрестил и поцеловал покрытое испариной, остывавшее чело дяди.

10