Полупрозрачный палимпсест

I

. . . .
. . . .
. . . .
. . . .

II

…И вотъ пределъ земныя славы!
Въ венце, въ мундире, въ орденахъ,
Властитель северной державы
Невдолге обратится въ прахъ.
Где взглядъ? румянецъ? лобъ припуклый?
Вотъ ящикъ съ восковою куклой
Несутъ изъ храма, и народъ
«…И въ землю туюжде…» поетъ.
Скользя надъ черною водою,
Безшумный челнъ впередъ летитъ,
Безмолвный кормщикъ вдаль глядитъ
И правитъ твердою рукою
По Стикса стынущимъ волнамъ…
…Но не воспеть-ли лучше намъ

III

На нашей <прихотливой> лире,
Народной вдохновясь молвой,
Какъ онъ скитается въ Сибири,
Какъ новый Эдуардъ II?
Дира – где были позументы,
Тесемка вместо синей ленты,
Рубаха вголь подъ армякомъ,
Да варежки за кушакомъ.
Какъ знать? быть можетъ, тамъ онъ встретитъ
Въ <гнилыхъ>, промозглыхъ рудникахъ
Мужей въ гремучихъ кандалахъ
И, спрошенъ «Кто таковъ?», – ответитъ,
Потупя ницъ смущенный взоръ:
«Убогій старецъ** <Феодоръ>».

IV

. . . . .
. . . . .
. . . . .
. . . . .

V

Вотъ ночь. Какъ лебедь престарелый
Что, дремля, слышитъ крилъ своихъ
Парящій свистъ, и окликъ смелый,
Протяжный, – такъ теперь онъ тихъ,
И спитъ, где ночь его настигла, —
На мягкомъ мху, на колкихъ иглахъ;
И снится роскошь бальныхъ залъ,
Звонъ шпоръ, шаркъ ногъ и блескъ зеркалъ.
И подъ сосной настилъ колючій
Не прерываетъ сна сего,
Ни птичій гомонъ близъ него,
Ни громъ изъ огнестрельной тучи.
Но лишь зарею ветръ дохнетъ,
Онъ на ногахъ и вновь бредетъ.

VI

Идетъ онъ тесною тропою,
Сей чудный странникъ, и листва
То шумно плещетъ надъ главою,
То зыблется едва-едва;
И мнится: на немыхъ просторахъ
Сибирскихъ пихтъ угрюмый шорохъ
Съ подземной сносится рудой.
И одеяломъ мглы седой
Укутанъ лесъ до половины;
Туманъ клоками по кустамъ
Свисаетъ низко здесь и тамъ,
Въ немъ канутъ узкія лощины,
И ветеръ на версту вокругъ
Разноситъ дятла перестукъ.

VII

. . . .
. . . .
. . . .
. . . .

VIII

Разъ онъ набрелъ на пепелище
Сельца оставленнаго; вскрай
Ютилось старое кладбище
Межъ черныхъ кирпичей и свай
Обугленныхъ – развалинъ храма,
Стоявшаго когда-то тамо.
Унылъ заброшенный погостъ!
Где всякъ равно – и князь, и простъ,
Безъ поминанья, безыменно,
Лежитъ тутъ прихотью судьбы
И ждетъ последнія трубы,
Что позоветъ на судъ изъ тлена.
Но знаетъ умершій простецъ
Чего не весть живой мудрецъ.

IX

Гласитъ Писанье: соразмерьте
Съ загробной вечностью свой векъ.
Такъ: помня всякій день о смерти,
Не согрешаетъ человекъ.
Конецъ всегда держа въ предмете,
Познаетъ смертный, что на свете
Ни воли, ни покоя нетъ,
И щастье – суета суетъ.
Чемъ дальше жизни въ лесъ, темъ гуще,
Страшней и сумрачнее онъ.
Немая тень, кровавый тронъ…
Где бедный дедъ его? А пуще —
Где царственный отецъ его?
Et in Arcadia ego.

X

Куда насъ завела поэма!
Въ какія дебри! Ужъ не разъ
Съ пути сбивалась наша тема
И въ грязи увязалъ разсказъ.
Писать романъ весьма пріятно,
Когда онъ, очень вероятно,
Не будетъ конченъ никогда.
Но пусть бы и прошли года,
И совокупное ихъ бремя
Былую страсть свело-бъ на нетъ —
Къ сонету прибавлять сонетъ
Поэтъ не перестанетъ, время
Отъ времени, покуда онъ
Въ уме еще не поврежденъ.

XI

Но вольность темъ и строгость формы —
Два кормчихъ, правящихъ нашъ трудъ,
И жизни роковые штормы
Союза ихъ не разведутъ.
А впрочемъ, авторъ «Донъ-Жуана»
Не кончилъ своего романа,
И въ тридцать семь неполныхъ летъ
Оставилъ скучный сей банкетъ…
Такъ тема наша возвратилась
Съ проселка на большакъ опять.
Теперь, пустивъ ее шагать,
Разскажемъ кратко, что случилось
Летъ за двенадцать передъ темъ,
Такимъ-же вьюжнымъ январемъ.

XII

Ему являлась тень немая
Въ исходе двухъ подрядъ ночей.
Очей на третью не смыкая,
Онъ ждалъ и не тушилъ свечей.
Щемило грудь шумящей кровью,
И отъ камина къ изголовью
За спину пробирался жаръ
Похожiй на ознобъ. Дрожа,
И вместе страху и надежде
Предавшись, ждалъ онъ. Наконецъ,
Свечу задуло вдругъ: отецъ
Стоялъ у сторы, какъ и прежде
Главу безмолвно наклонивъ
И руки на груди скрестивъ.

XIII

Въ холодномъ ужасе «О Боже!»
Вскричалъ онъ, павъ къ его ногамъ.
«Ты снова! Но скажи, чего же
Ты хочешь?» По немымъ устамъ
Улыбка тенью пробежала
И скрылась. На челе лежала
Печали неземной черта,
И складка горькая у рта.
Не смея тишину нарушить
Хотелъ спросить онъ… – но призракъ
Рукою сделалъ властный знакъ
Молчать, подняться, сесть и слушать.
Повиновался царь тотчасъ
И селъ, не отрывая глазъ

XIV

Отъ гостя своего ночного.
Речь, взглядъ, осанка, тонкость рукъ —
Всё выдаетъ его родного
Отца знакомый образъ. Вдругъ
Светъ месяца въ оконца створы
Проникъ и, сквозь прозрачны сторы
Не преломляяся, прошелъ
Насквозь его шитой камзолъ!
У одного языкъ отнялся —
Другой отверзъ уста. О чемъ
Духъ говорилъ въ ту ночь съ царемъ
Есть тайна. Новый день занялся,
И хоть давно исчезъ фантомъ,
Царь всё сиделъ передъ окномъ.

XV

И такъ его нашелъ постельникъ:
Въ рубашке, съ простыней у ногъ,
Какъ дома скорбнаго насельникъ.
…И съ той поры царь занемогъ.
Онъ и не веселъ, и не скученъ,
Но тихъ, какъ-будто бы размученъ
Какой-то думою одной.
И, сторонясь среды людской,
Онъ отошелъ отъ делъ. И летомъ
Онъ, въ сертуке, безъ эполетъ,
Имелъ предолгій tête-à-tête
Съ ** <преосвященнымъ Филаретомъ>,
И вышелъ, посветлевъ лицомъ,
И во дворецъ пошелъ пешкомъ.

XVI

Пора, однако, къ послесловью
Приставить точку (или три).
Поэма движется любовью,
Но ей нужны поводыри,
И въ сей главе мне былъ водитель
Наполеона победитель.
А я, пусть и не знаменитъ,
Но всё ему тезименитъ.
Какъ онъ, я жизнь провелъ въ дороге,
Какъ онъ, скитался здесь и тамъ
(Хоть и не по чужимъ краямъ).
…И я не умеръ въ Таганроге.
А онъ… где онъ бредет? Какой
Тропой – небесной иль земной?..

30 августа