Полупрозрачный палимпсест

Он жил на Фазаненштрассе, недалеко от Тиргартена, и до его Фертрауенштелле фюр Руссише Флюхтлинге идти было минут двадцать скорым шагом, через парк Савиньи, в котором даже в августе прохладно веяло свежими стружками и резедой. По своему обыкновению он остановился на минуту на железнодорожном мосту, за которым уже была его улица, и, облокотившись о перила и сощурившись, глядел в яркую даль, где струились рельсовые пути, расплываясь от собственного блеска, вспыхивая добела в точке, где их под все еще острым углом касалось солнце, и дальше сходясь и исчезая в направлении «восточных территорий». На запасных путях в два ряда стояли товарные составы без паровозов, иногда под мостом проплывали платформы с зачехленными орудиями. Бартошевский зажмурился и повернулся спиной, и тотчас под веками протянулись и поплыли на запад черные прутья. Он достал папиросницу, но не закурил, засмотревшись на темно-серую, с искорками тучу, потом стал машинально разсматривать прохожих: два весело болтающих на ходу шутцштаффеля, один смахивал на Врангеля, другой на Шикеданца (может быть, это и был Шикеданц), потом озабоченного вида человечек в котелке, с круглым лицом, вздернутыми бровями и усиками «птичкой» и с коричневым портфелем, – похожий на… кого? на дядю Юрия? Скорым мелким шагом прошла дама в круглой черной шляпке на плотно уложенных в черную сетку русых волосах, с прижатой к бедру сумочкой, в темной юбке до икр и в чулках с черной стрелкой, и ее тоже как будто где-то видел. За соседним столиком, прошлым месяцем в Сан-Карло, с Гофнунгом? Он должен сегодня зайти. Или, может быть, – Гретчихина товарка, как ее звали? Забавно, что сего-дня все как на подбор походили на кого-то. Впрочем, вот этот средних лет господин с печальным породистым лицом, в легком распахнутом пальто, в шляпе, с шелковым клетчатым платком, пышно выбивавшимся из-под незастегнутого ворота рубашки, никого не напоминал. Или молодого Шаляпина? Зато, пройдя мимо Бартошевского шагов пять, тот остановился и обернулся, потом через еще несколько опять остановился и еще раз обернулся и задержался чуть дольше, и тогда ушел, больше не оглядываясь. Проводив его взглядом, Бартошевский закурил, опершись отведенными локтями о перила и ни о чем особенном не думая. Мышастый фон предстоявшей конторской недели освещался теперь пробегавшими по нему неясными, но лучистыми предвкушениями чего-то неимоверно, сказочно радостнаго. Весь последний месяц он не разрешал себе входить в подробности, чтобы не слишком размечтаться, и теперь только улыбался, затягиваясь папиросой, и, чтобы отвлечься, попытался вспомнить свой утренний сон, который, однако, сделался лишенной смысла абстракцией, разобранным на части телефонным аппаратом, и, выщелкнув окурок из мундштука за парапет, он двинулся дальше.

4

В кабинете были кожаные черные кресла, часто обитые по краю спинки медными гвоздиками, между ними низкий халтежный столик и большой двухтумбовый письменный стол под голубым сукном, на котором было довольно места и для лампы под зеленым библиотечным колпаком, и для тяжеловесного телефонного аппарата, и для простого бювара с месячным календарем и электрическим колоколь-цем, и еще оставалось по большому голубому пространству справа и слева. Там лежали вперемешку последние выпуски «Das Reich» и «Нового Слова»; он тотчас выбрал свежий номер Райха и с волнением прочитал на первой странице подтверждение слышанного вчера по радио, что за два дня были взяты Смоленск и Орел, и тотчас бросил взгляд на передовую в «Слове» («…освобожден от большевиков Смоленск» – номер был устаревший, субботний). Триста тысяч сдались. То есть около тридцати дивизий? Но это поразительно. Может ли это быть? Отступают почти без боя, сдаются дивизиями. Не хотят воевать. Этак и Москва недели через три-четыре… нет, лучше не думать.

Бартошевский откинулся в кресле и в блаженной разсеянности вытянул указательным и средним из кожаной подставочки на бюваре готической вязью отпечатанную визитную карточку (…für ruβische Flüchtlinge… Bleibtreustraβe 27, Tel. 84-11-54).