Полупрозрачный палимпсест

«…Фир-унд-ахтцих… фир-унд-фюнфцих… невидимкою луна…» – бормотал он, отбивая такт двумя пальцами по подлокотнику. Окно выходило во двор, где росла огромная, выше их здания, липа, и из ее серо-зеленой гущи в растворенную наполовину створку доносился птичий свист. Фью-фью-фью-фью, фью-фью-фью-фьюрррхх… фюр руссише флюхтлинге, небесное агентство перелетных русских, бездомных беженцев. …А ведь Алексей Александрович прав был! Надо ему телефонировать. Он все последние годы, еще до войны, был настроен – не то что мы все! – весьма оптимистически и полагал, что им не продержаться и пяти лет, потому что они начали казнить своих же, тех, кого мы и сами бы повесили без колебаний, делают, так сказать, за нас черную работу, а это признак конца всякой революции. А и Боткин, и великая княгиня, и Налбандов, и Шмелев, и даже бедняга Кусонский, за которого Алексей Александрович теперь хлопочет, все в один голос говорили, что, мол, «фон Лампе обманывает себя и других», да и рад обманываться, что выдает страстно желаемое за реально возможное, а оно невозможно, все вытоптано, что он живет в придуманном самим же мире, чтобы не зачахнуть с тоски, что, наконец, он сам из немцев, а немцам вольно уповать на немцев, а мы этими фантазиями сыты по горло и проч. А вот подишь ты, к тому идет, правда с другой стороны, но зато решительно и неотклонно.

Он читал до полудня, перейдя от последних номеров к предпоследним и раньше (любопытно, отчего газетная бумага так мгновенно и так заметно стареет). В Слове всю нижнюю треть второй (и последней) страницы занимало на два столбца стихотворение Керим Хана, которое называлось «Беглые ямбы» и начиналось так:

Я видел злато —
Со дна подъято
Волной оно.
Блестит и манит,
Но вновь утянет
Его на дно
Волна другая,
Шипя и тая,
Как то вино,
Что у поэта
«Ключом Моэта»
Наречено…

…и так далее. Удостоверившись, что рифмы на «но» неотступно протянуты до самого конца, Бартошевский бросил газетку в корзину. Заниматься разбором накопившихся со среды бумаг не хотелось. Телефон молчал, Ранке, его секретарь, не безпокоил. Со стороны собора звонили от обедни.

В полдень по уговору за ним зашел Гофнунг. Они приятельствовали уже лет десять и последнее время встречались раз или два в месяц, завтракали в ресторанчике на углу Ку-дам. В прошлый раз они виделись на другой день после важного назначения Гофнунга в новообразованное Министерство восточных территорий, и теперь Бартошевский разсчитывал узнать от него то, чего в Геббельсовых газетах не прочитаешь, не говоря уж о Деспотулевом жалком листке.

5

Гость устроился в кресле, поддернув штанины у колен и заложив ногу на ногу. Георгий Иваныч Гофнунг был старше его на семь лет и происходил из херсонских хуторян, чего никак нельзя было вывести из его импозантной наружности. Но руки у него были крестьянские: короткопалые и ухватистые, в некотором несогласии с очень тонкими губами и прямолинейным носом, на котором поблескивало пенсне в тонкой золотой оправе. Он еще до той войны получил прекрасное классическое образование во Фрайбурге и Оксфорде, где его оставили при кафедре древней истории. В Россию он вернуться не успел и некоторое время читал лекции в Америке, в Вене и в Берлине, там женился и осел. В 1934 году, неожиданно для тех, кто знал его как отличного ученого, писавшего на чрезвычайно узкие и интересные темы («О составе и численности флота Хосроя при осаде Константинополя по данным ранней персидской хроники»; «Чем и на чем писал Детоводителя Климент Александрийский» и т. д.), он пошел к национал-социалистам и начал быстрое восхождение по службе, пользуясь особенным покровительством Розенберга.

«Я, кажется, видел сегодня утром Шикеданца, сказал Бартошевский, пересев в кресло рядом».

«Это вряд ли, он теперь в Тифлисе, я думаю».

«То есть как в Тифлисе?»

«Ты не знал? Шеф послал его начальником управления в кавказский комиссариат. Он или на пути или уже там. У меня к нему даже частное порученье».

В дверь постучали, и одновременно с его «коммензи» вошел молодой высокий немец с двумя папками в руках и положил их Бартошевскому на стол, аккуратно выправив их в ровную стопку.

«Вольфганг фон Ранке, майне рехте ханд, – представил он его Гофнунгу на своем дурном немецком и, укороченным жестом в его сторону: Георг Хоффнунг, правая рука Розенберга». Тот засмеялся и привстал с кресла. «Тогда уж скорее левая: я слева от него по корридору». Ранке почтительно, но без улыбки кивнул и вышел. Когда его шаги удалились, Бартошевский спросил:

«Так что нового? Я четыре дня дома сидел, почти не следил. До Москвы, кажется, рукой подать?»

«А тебе в Москву не терпится, Ольга ты этакая Сергевна».

«Какая Ольга Сергевна?»

«Ну которая там у него из трех? Все равно. Давно не перечитывал, лучшая его пьеса… Тебе тоже, боюсь, придется набраться терпения: в Москву пока не едем».

«Почему? Идут, кажется, без препятствий, Орел взят, Киев не сегодня-завтра, сдаются дивизиями…»