Полупрозрачный палимпсест

Ранний опыт, главный свидетель и довод разсудка, говорит нам, что все имеет конец – кроме, кста-ти сказать, самого субъекта, то есть того, кто это утверждает, ибо тут опыт молчит, так как умершие молчат. Но это ложное противоречие, потому что времени не существует как такового[13]. Настоящая безсмыслица лежит в другом определении: «вечность» есть отсутствие всякого движения, в том числе движения времени, которое по этой при-чине не может существовать. Оно не существует, как не существуют в природе «часы»; время есть ловушка для разума, приспособление к условиям рациональной ориентации сознания. Время есть условие существования и операции разума и оттого может быть определено только внутри его, как, например, тюрьма ортогональных координат получает смысл только тогда, когда внутри ее помещена хотя бы точка. Так называемая безконечность и ее специальная форма, «вечность», по существу отрицает разсудок, ибо они вне его и для него разрушительны. Толстой, этот горячий поборник разума (мой старый верный словарь Вебстера, 1934, подарок моего дяди Сэма, справедливо называет его «русский писатель и социалист»), пишет в дневнике 1905 года, что таких вопросов следует всячески избегать и не глядеть «ни в телескопы, ни в микроскопы», то есть ни на звезды, ни на «жучков» (может быть, конечно, он имел в виду частицы вещества, атомы), а если кто пользуется этими терминами («вечность», «безконечность») – то это значит, что вопрос поставлен неправильно, вот и все. Потому что разуму тут нечего делать.

21.

Опыт – единственный настоящий довод разсудка. Даже если видишь чудо собственными глазами (то есть вынужден включить его в свой опыт), то и тогда разсудок вынужден ради самосохранения или отвергнуть его как таковое (то есть найти объяснение в предыдущем своем опыте), или научиться не видеть его. Те, кто были свидетели Христовых чудес, или не видели их (то есть не верили им), или видели и поверили – и таким образом в известном смысле лишились разсудка. И здесь снова свидетельство Толстого очень важно, так как он отрицал все чудеса, таинства и оставил Христианству только нравственное учение, единственную его часть, которую разсудок после некоторых манипуляций охотно принимает. Не многие имели смелость пожертвовать разсудком ради веры. Вера лишает разсудок его претензий и прав и подрывает авторитет опыта. Вот почему горы сдвигаются с места, слепые прозревают, и люди ходят по воде как по суше. Вот отчего нищие духом блаженны; тут заключается сила юродивых Христа ради, и, конечно, пророки кажутся сумасшедшими, и – по Шестову – некоторые духовные калеки сподобились увидеть невидимое (Плотин, Тертуллиан, Ницше, Достоевский). И как естественно для тех, кто верует, отказаться от земных благ. Отчего все юродивые нищие, в рубищах? Отчего нет богатых, «счастливых» (по земным понятиям) среди пророков и чудотворцев? По этой самой причине. Само положительное знание стоит на пути, ибо оно строит одну тюрьму внутри другой, большей. Савл внезапно «лишился разсудка» по дороге в Дамаск, его обычный разум покинул его, тот самый разум, который внушал ему, что ученики Распятого – опасные безумцы и богохульные отступники. Тем самым он вырвался из двойной тюрьмы: первой, возведенной падением Адама, второй – Законом, и был ослеплен внезапно вспыхнувшим светом Истины. Толстой должен был построить очень сложную теорию «самосовершенствования человека» и «всеобщее стремление к добру» только для того, чтобы представить нравственное и практическое учение Христа как разумное, потому что даже эти его постулаты могут показаться вполне неразумными тем, у кого нет мощного оружия разсуждений Толстого, то есть почти у всех: раздать все свое имение? оставить мать и отца, и детей и жену? научиться любить врагов? подставить другую щеку? Certum est quia impossibile est[14]. Но это слова безумия – или формула веры. Следует, однако, отличать это «безумие» от безумия одержимых, поврежденных в уме сумасшедших, происхождения нечистого и прямо бесовского. Вере тут нечего делать.

Romans, 8–3, не ведают, что творят, конец 23 от Матфея; кто – что.

22.