Полупрозрачный палимпсест

Такъ-такъ! Вишь ты! Стабъ[17] его знаетъ лучше всѣхъ, и Стабъ всегда говоритъ, что онъ тю-тю; одно только вотъ это словечко, «тю-тю», но въ самую точку; онъ, говоритъ Стабъ, тю-тю; тю-тю да тю-тю; и все долдонитъ да бубнитъ это г. Старбаку[18] – тю-тю, молъ, сударь, – тю-тю, тю-тю, совсѣмъ тю-тю. Ну вотъ и нога. Да, ежели подумать, онъ вѣдь съ ней ложится и встаетъ! замѣсто жены у него палка изъ китовой челюсти! Вотъ она, его нога; на ней онъ будетъ стоять. Что онъ тутъ молотилъ, одна нога, молъ, будетъ стоять въ трехъ мѣстахъ заразъ, а всѣ эти три мѣста будутъ въ одномъ пеклѣ – это какъ же? О! Понятно, почему онъ на меня такъ презрительно глядѣлъ! У меня бываютъ разныя мысли будто набекрень, какъ говорится; но это только такъ, при случаѣ. И то сказать, не слѣдъ коротконогому старикашкѣ вродѣ меня заходить на глубину съ высокими будто цапля капитанами; не оглянешься какъ вода ужъ подступитъ подъ самую бороду, и кричи тогда, чтобъ пригнали спасательную лодку. А вотъ для цапли и нога! Глянь: и долгая, и гладкая! У другихъ одной пары ногъ хватаетъ на всю жизнь, потому какъ они съ ними обращаются милостиво, вродѣ какъ жалостливая старая барыня со своими толстыми старыми упряжными лошадьми. Но Ахавъ; о, онъ возница немилосердный. Смотри: одну ногу загналъ до смерти, другую искалѣчилъ на всю жизнь, и теперь изнашиваетъ костяныя одну за другой. Эй ты тамъ, кузя! поскорей давай сюда скобы съ винтами, и кончимъ дѣло до пришествія этого ангела съ трубой требовать нòги, настоящія или издѣльныя, какъ въ пивоварнѣ ходятъ и собираютъ старыя бочки чтобъ ихъ снова наполнить. Ну что за ножка! Прямо какъ живая, заточенная чуть что не до сердцевины; онъ завтра на ней будетъ стоять; будетъ стоять и замѣрять широту и вышину. Ба! Да я чуть не забылъ про круглую дощечку изъ кости, по которой онъ высчитываетъ широту. Ну, за дѣло; стамеску, напильникъ, и шкурку, живо!

Скорость и старость

1

Умер он от инфекционного воспаления легких в больнице, в семнадцати верстах от той, где умер его отец вследствие сходного респираторного обострения болезни. И прожил он на свете без полугода столько же, сколько его отец. Тут странная симметрия: он родился, когда его отцу было 35 лет, и пережил его почти ровно на столько же. Даже и день его смерти странным образом перекликается с известной дилеммой дня рождения отца: тот родился 10 апреля – то есть 22-го по новому календарю, но в европейской эмиграции отмечал его 23-го (заодно с Шекспиром, который тоже родился 10-го, до календарной реформы на Западе); согласно большинству некрологов его сын скончался 22 февраля, но по другим сведениям, может быть более надежным, это случилось около трех утра 23-го. Эти совпадения, столпившись, не могут не останавливать на себе внимания, но их мельтешение и притупляет его. И однако ни старший Набоков, ни младший не счел бы их вовсе не стоящими внимания.

Отец его писал, что жизнь – «только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями», пред-жизненной и той, «к которой летим со скоростью 4500 ударов сердца в час». Это сказано прямо с порога «Других берегов», книги воспоминаний, ограненной как роман, которая в английском оригинале называлась «Убедительное доказательство» (существования автора, как он сам объяснял). В начале книги будущий мемуарист, трех лет от роду, впервые приходит в сознание самого себя, когда бредет по аллее парка между своими родителями, которые держат его за руку с каждой стороны; в следующем поколении мы видим, как отец и мать трех-, четырех-, пяти- и, наконец, шестилетнего Мити ведут его к выходу из Европы (и из книги), держа каждый за руку и задерживаясь на берлинских, пражских, парижских железнодорожных мостах в ожидании скорого поезда, к пристани, где их ждал пароход к другим берегам.

Продолжения этой пантомимы из трех движущихся разновысоких фигур в третьем колене не следует. С его смертью пресеклась мужская линия от Владимира Дмитриевича Набокова: оба дяди были бездетны, он был единственный сын, не оставивший по себе потомства. Превращение ветвистого родового древа в безлиственный ствол в двух всего поколениях происходило в русской эмиграции едва ли не с настоятельностью закона природы. Эта его бездетность эмблематична и в ином смысле: за редкими исключениями, герои Набокова не имеют своих детей, а те, что имеют (никогда больше одного), лишаются их.

Не женился он главным образом оттого, что при жизни родителей, которых он любил с редким в наше время благоговением к обоим, их пример и понятия казались ему настолько выше тех, которые установились в мире ко времени его возмужания, что он никакой знакомой женщины не мог вообразить их невесткою. А после их смерти его удерживали от брака – однажды, казалось, близкого – привычки шестидесятилетнего уже холостяка.

2