Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— У него целая тетрадка идей. Он предлагал аспирантам, в подарок отдавал… чтобы только не уходили…

— Да? — Елена рассмеялась. — Я помню, когда он еще аспирантом у Соболева был, свои идеи дарил за конфеты, а конфетами девиц угощал. И что там, в этой тетрадке? Говоришь, про влияние звезд? Нет, нам нужны гениальные идеи, котик.

— У н-него есть!

— Вряд ли, котик. В последнее время ходит бледный, жалкий.

— Он ду-думает… все время думает… Руками уши закроет и ни-ничего не слышит…

— Перегорел! — безжалостно сказала Золотова. — Оно и понятно — к тридцати трем годам уже доктор наук, профессор. Самая первая свежая песенка спета. Ах, если бы что-нибудь новенькое! Михаил Ефимович посодействовал бы тому, чтобы члены нобелевского комитета…

— Тс-с, — остановил ее Белендеев. — Решим в рабочем порядке. Так у нас раньше говорили? Да, кстати, какая у него любимая пословица? Ну, поговорка?

— По-поговорка? — недоумевал Нехаев.

— Ну, для контакта? Как пароль у преферансистов?

— Какая у него… — Вдруг лицо лаборанта просияло. — Не плю-плюй в колодец — вылетит, не поймаешь.

— Неплохо! А такой анекдот слышал? — Он снова подмигнул хозяину комнаты. — Еврей решил бежать за границу. Это еще в те годы… Сунул жену Сару в рюкзак, рюкзак на спину — и пошел. А пограничники: «Стой! Что в рюкзаке?» — «В рюкзаке посуда». Пограничник бабах сапогом по рюкзаку. А оттуда раздалось: тгам-тагагам!.. — Рассмеявшись журчащим смешком, гость протянул кулак: — Прочтете, когда мы уйдем. О кей? — И, переложив что-то измятое из кулака в руку Нехаева, вышел из комнаты. — Тгам-тагагам!..

Когда старший лаборант раскрыл свой кулак, то увидел на ладони пятидесятидолларовую бумажку. Зачем это они? Или у них так принято? Но он же ничего толком и не рассказал… Да и что он может знать про новые идеи своего руководителя?

Но Нехаев заблуждался: он много чего поведал умному и тертому заграничному гостю.

11

Они медленно пошли по вечернему городу — сутулая маленькая старушка и младшее ее дитя. Алексей нес над головами зонт.

Крапал крест-накрест дождь, проблескивая при свете фонарей и витрин.

— Это где мы сейчас? — спросила мать, делая вид, что озирается.

— На улице Воскресенской, — ответил сын. — Ну, бывшей Марата.

— А-а! — Старушка остановилась. — Марат, кстати, был неплохой человек.

— Постой, трамвай идет.

— Это который?

— Третий.

— Поехали на нем.

— Мама, это же по кругу, через весь город!

— Ну как хочешь, — смиренно, как всегда, согласилась мать, и Алексей подумал: «А куда торопиться?» Помог ей подняться в вагон, сели у окна, сын за спиной матери. Трамвай тронулся, в тряске и перестуках разговаривать было трудно, и они долго молчали.

— Где мы сейчас? — Он услышал наконец ее дребезжащий голос.

— Старый цирк проехали…

Мать снова затихла. Минут через десять встрепенулась:

— А памятник сохранился? — Она имела в виду памятник борцам за свободу.

— Конечно, — соврал сын.

На месте бывшего монумента из бетона, изображавшего в стиле кубизма пролетариат, разрывающий двуглавого орла, теперь стояла стеклянная свеча банк «Олимп».

— А сейчас проспект Комсомола?

— Да, мам.

Алексей подумал: «Наверно, мысленно видит весь город…» Но если мать и видела мысленно город, то скорее всего город прежних, военных лет, когда она пришла сюда голоногой бесштанной девчонкой (да, она всегда так и уточняла среди своих: бесштанной) пешком из деревни Красные Петухи. Красными Петухами деревню назвали, говорят, потому, что она постоянно горела — только отстроится, вновь горит. То ли потому, что стоит на холме и молнии ее полюбили, то ли народ такой…

Устроилась на оборонный завод, где два года ворочала тяжеленные снаряды, пока не надорвалась, — была же худющая… Назначили агитатором, так и пошла дальше по жизни — в комсомоле, в партии…

А он? Алексей Александрович вскинул глаза: вон он, на холмах, университет, похожий на горсть беспорядочно брошенных друг на друга костяшек домино. Там когда-то учился он и училась курсом старше Броня Скуратова. Вот и общежитие прилепилось сбоку, где они познакомились в одну из новогодних ночей. Алексей, как и многие студенты, проживавшие в квартирах с родителями, часто бегал туда на танцы — в общежитии кипела веселая жизнь.

Пройти в «общагу» для своих было просто — туда вел прямо со второго этажа физмата стеклянный рукав, как в иностранных аэропортах — к самолетам. Можно было постоять внутри этой горизонтальной сосульки и посмотреть на березовую рощицу внизу, на облысевшую, как Горбачев, Большую сопку вдали над ней грибы телеантенн, а сбоку, вроде гигантских санок, забытых стоймя, макушки искусственных трамплинов. Под одним из них погиб его друг Митя Дураков, именем которого Алексей назовет впоследствии своего единственного сына.

Митю, взлетевшего на лыжах (и не в первый раз!) с самого высокого трамплина, снесло сильным боковым хиусом на пихты… Алексей никогда не забудет, как тело друга, словно кровавый рюкзак, повисло на сучках…

Алексей всегда во всем доверял бесстрашному Мите, который мгновенно отвечал на любой вопрос (Алексею еще подумать надо, обсосать вопрос, как леденец).