Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Конечно. Я математику хорошо изучил, еще в школе.

— А как «единороссы»?

Люся оказалась совсем близко, она подпрыгивала, явно замерзла, маленькая, накрашенная, жалкая. В идиотском зеленом беретике набекрень, в сером плащике до колен.

— Их не ругай… — зашептала Люся, старательно — для людей — улыбаясь. — Это опасно. Это элита всей страны. Там много здравомыслящих людей…

— Я никогда не отличался здравомыслием, — буркнул Поперека. И уже громко. — Когда думаю о так называемых центристах, вспоминаю хорошие стихи Лермонтова: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» Это вчерашний комсомол, вчерашняя КПСС. Мы топчемся на месте.

Наталья помахала издали рукой и показала себе на голову — мол, надень, ведь заболеешь.

— Так что же, Петр Платонович, все — плохие? А вы один хороший? — воскликнула тоненькая, в очках, очень серьезная на вид молодая женщина в длинном пальто. Наверное, учительница в школе.

— Народ у нас всякий, — ласково ответил ей Поперека, напяливая мохнатую шапку на закоченевшую голову. — Если я ругаю сегодняшнюю власть и поощряемые ею партии, то не потому, что раньше, в советские времена, кивал ей, а теперь изживаю стыд за свое соглашательство. Я тогда просто не обращал внимание на нее. Но уж если пообещали демократию и вдруг ее куда-то дели… Я хочу поднять изверившихся. Молчаливых, себе на уме… поверьте мне, они и спасут Россию. Среди них много молодежи. Они не читают современных книг и не смотрят телевидение — и правильно, сберегают психику. Да и стариков жалко! Понимают, что прежде всё было на лжи и на подачках, а признаться нету сил, юности своей жалко. Так я от имени Ленина-Сталина и всей этой камарильи могу попросить прощения у народа! И позвать людей на сто лет назад, в Россию, когда человек уважал человека, уважал его частную собственность, его талант, когда только по суду могли обидеть кого-нибудь, когда все любили свою огромную страну! — Он замолчал. — Минуту! Вот как можно сформулировать. Если я талант, мне многое дано, но и многое спросится. В сущности, я только сейчас понял: я создаю партию талантливых людей — поэтов, ученых, геологов, учителей, стариков и старушек… они и есть те молчаливые, брошенные государством, нищие тридцать процентов!

— Да он сумасшедший, — кто-то выкрикнул из толпы.

— Это несанкционированный митинг, его нужно арестовать… — отозвался другой.

Но толпа в тысячу человек сомкнулась вокруг худенького человека в волчьей шапке, и милиция стояла молча, не предпринимая ничего.

25

Поперека через два дня официально выписался из больницы — смешно уверять всех, что болен, если телевидение показало его красноречиво бунтующим два часа подряд перед зданием местного правительства.

Он оставил Михаилу Михайловичу Матросову специально подготовленную расписку на русском и французском языках, с печатью НИИ Физики, — она позволит Михайлову получить в Женеве премию от лица Попереки.

Убедившись, что в городе тихо, бизнесмен Матросов через день-два летит за женой в Париж. Ну и по пути заберет для Петра Платоновича его деньги. А самому Попереке сейчас некогда.

— Дай обниму! — сказал ему со слезой в голосе вальяжный огромный Матросов. — Я вернусь через недели две…

Таким он и запомнился Попереке — в синем финском спортивном костюме, в кроссовках, остался за порогом палаты, в минуту раздумья оттопыривая нижнюю губу и делая из нее что-то вроде зубастого уха…

Петр Платонович весь день просидел в лаборатории, сочиняя статью для «Экологического вестника Европы» (отошлет по электронной почте) и перед самым уходом получил, наконец, от Гурьянова из Нью-Йорка короткое письмо, в котором Жора извещал, что три месяца читал лекции в Англии, в Глазго. И что он только сейчас обнаружил несколько странных посланий от Попереки.

— Произошло недоразумение? Или это сбой почты? И писал не ты?

Ответив Жоре, что тоже три месяца был в командировке, и поздравив с наступающим Новым годом, Поперека поехал в центр, в Дом прессы, где собрались журналисты на встречу с ним.

Он редко ездит на лифте, любит бегом, пешком. Но лифт стоял открытый, в нем, в полусумраке, улыбаясь, дожидался попутчика молодой мужчина в длинном черном пальто и черной ворсистой кепке, как показалось Попереке, знакомый по Академгородку.

— Едем?

— Конечно, — ответил Петр Платонович и зашел в лифт. Двери сомкнулись и человек в черном пальто шевельнулся и быстро, снизу ударил Попреку в живот чем-то острым… Это шило? Нож?

— Вы… вы что?! — пробормотал Петр Платонович, пятками обеих ладоней отталкивая от себя незнакомца. Тот нажал на кнопку лифта и ударил еще раз — и мигом исчез из лифта. Лифт закрылся, в подъезде было тихо, и только слышно, как бежит вниз, топая, этот человек.

Прижав руку к животу, и чувствуя, как тело под одеждой обливается горячей жидкостью, Петр Платонович начал тыкать в кнопки, и лифт почему-то ухнул вниз.

— Нет, нет… надо вверх!..

Дверцы снова разошлись, Поперека вывалился из лифта и потерял сознание.