Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Иногда смотрю в небеса и говорю: «Что же ты, бородатая колода, хоть ее не спас? Что же твои Березовские живут, жируют на русские деньги, а девочка на одной морковке и картошке росшая, красавица вселенной, от туберкулеза истаяла… жизни так не повидала…» Я вот всё про нашу фамилию думаю. Деевы. Что мы деять-то рождены были?

Соловьем-разбойником греметь по урочищам али истину царям с улыбкой говорить? Али хлеб растить, смиренно дни свои вести на зеленой земле? Вот стал я живописцем… иной раз такое увижу во сне или даже средь бела дня, что сам себе говорю: не пугай людей, не пиши этой картины. Иероним Босх со своими жуткими фантазиями может спокойно спать — Россия еще явит миру смрад и зверства. Человек будет есть человека. Кровь станет сладкой пищей.

— Почему вы так говорите? — поежился Никита.

— Второе смутное время, которое мы переживаем, отличается от того, первого, что тогда на руках были одни ножи да копья… а ныне в любом дворе тебе и миномет припрятан, и динамит, и Калашников… свобода, бля! А поскольку всех ободрали, как липку, злоба растет, как черная туча. Еще лет пять — России не станет… Обнимутся меж собой Китай и Польша, Украина и Кавказ. Никого так не ненавидят, как нас! Мы жандармы по благословению Ленина-Сталина! Ты скажешь, было и доброе?

Россия их несла через горы и реки на горбу своем? А за всё доброе, Никита, всегда особенно страшно ненавидят!

И вдруг:

— Ты веришь в бога? Мне ведь только соседи потом сказали, что я крещеный. А к чему меня это обязывает? Ну, сунули с головой в бочку и вынули. И что?! Да ничего. Человек САМ должен решить про себя, верует он или нет, и даже не это важно, а важно, следует из этого хоть что-то, вытекают хоть какие-то нравственные ограничения или нет? Вот это и есть крещение или, вернее, посвящение самого себя — и не в примитивную бочку с водой, а в бездну мира, полную хаоса и смерти, с единственною жаждой — умножать красоту! Тогда скажи мне: зачем же писать ужасы?! Вот три работы о Христе… — Он вскочил на стул и достал с антресолей холсты в грубых рамах: «Моление о чаше», «Голгофа» и «Истина», которые всякий раз пугали Никиту каким-то темным светом, исходящим от них. Словно та самая, без дождя, сухая гроза. — Я, наверное, десятитысячный, кто повторяет эти сюжеты. Так это надо сжечь!

— Нет!.. — воскликнул Никита. — Это потрясающе нарисовано!

— Нарисовано?.. — хмыкнул Деев. — Ну пусть нарисовано. Так надо, брат, рисовать не смерть, а жизнь! Цветочки надо рисовать, зонтики под мерцающим дождем, ножки женские… напрасно человек по фамилии Деев, всего лишь Деев, в гордыне своей изображал Гордеева — спорил с самим господом Богом! Я напрасно прожил жизнь! И если я что сделал хорошего, так это в зоне портретики красавиц по фотографиям, да, может быть, еще лицо Зины на этой двери… А весь мрак, окружающий нас, распад, муки великие — зачем?! Про них и без меня помнят… и без меня этот час ждет каждого смертного… ведь все мы дети Божии, стало быть, каждый из нас в маленькой своей жизни повторит путь Христа… — Дядя Леха судорожно обнял Никиту. — Не пугайся. Только с тобой я открыт. Я всю жизнь, как помнишь, юродивого играл. Это маска. Чтобы дураки не трогали. Им так понятней: художник. Даже власть уважает, если ты, как придурок, среди лета в валенках и шапке, да еще со свечой в яркий день. И тебе надо какую-то маску, милый, но только при условии: если надумаешь жить невероятной жизнью, делать что-то высокое в стане серости.

— Да нет… — смущенно признался Никита. — Куда?.. Я пока не готов.

— А я-то думал, — хмыкнул художник, — твоя каменная морда и есть маска. А она по наследству перешла, так? А ты нежный. Ранимый, как мякоть ракушки, если ее ножом раскрыть. — Он рассмеялся. — У тебя отец, наверное, очень серьезный человек.

Никита кивнул.

— Но имей в виду: серьезных народ не любит. Если во власти — да. А вокруг любят юродивых. Не стыдись иногда показаться развеселым простачком.

— Но это же лицемерие?

— Нет, не лицемерие. В России — лучший прием борьбы с великой серостью.

Как позже с горечью увидит Никита, три картины о Христе будут замазаны, а поверх их небрежно написаны хохочущие дети («Кино»), хохочущие молодые женщины («Базар») и хохочущие старики («Старый анекдот»). И этюд к этой работе — карандашный рисунок веселящегося старика — Деев подарит Никите за несколько дней до своего ухода из жизни…

23

Наконец Никиту выкликнули, он проследовал, заведя руки за спину, в сопровождении охранника в комнату для следователей и увидел там адвоката. В светлой блузке, в кокетливой юбке с разрезом, Светлана Анатольевна была тем не менее грустна и молчалива. Она принесла газеты. В них уже не было ни строки про суд над Никитой.

— Ничего не могу понять, — призналась она. — Наверху шушукаются и шушукаются… прокуратура кивает на судью, судья на прокуратуру… Ясно одно: будут пересуживать. Здесь многое зависит от вас. Если вы захотите непременно вновь суда присяжных, суд отложится, я полагаю, до лета. Пресса вцепилась в список, трясет его. Здесь вы молодец, хотя себе же и повредили.