Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Я уверена, что человек, окончивший вуз с красным дипломом, до недавней поры считавшийся лучшим программистом ВЦ, непьющий и некурящий… да-да, господа, и это говорит о нравственном облике человека… не заслужил огульного бездоказательного обвинения в страшных грехах, кровавых и мерзостных. Почитайте свои собственные интервью в газетах… я сочла невозможным показывать их подследственному… но он, выйдя на свободу, все равно их прочтет. Нам бы извиниться перед ним, а не сажать в тюрьму.

«Значит, были газеты, в которых поносили меня? Как это подло. Не дождавшись суда. Сволочи! Ну так сажайте меня!.. Сажайте! Что там такое говорит судья? Предоставляет мне последнее слово???»

— Я отказываюсь от последнего слова. Вы все равно ничего не услышите. Вы невменяемые люди.

— Суд удаляется на совещание.

Судья и его заместители ушли. Никита вцепился пальцами в железную решетку. «Наверное, все-таки здравый смысл возьмет верх… Попугают и освободят».

Подошла адвокат. Она пыталась улыбаться, но было видно, что и она удручена неожиданным напором со стороны прокуратуры.

— Ничего-ничего. Они же не могут просто так отпустить. Я думаю, самое страшное — условная мера наказания. Сроком на месяц-два.

Наконец судья и его заместители вышли и сели на свои места. Затем Анастасьев поднялся, стукнул молотком по столу и произнес слова, от которых сердце у Никиты словно повалилось:

— Именем Российской Федерации…

Что? Что???

— … сроком на четыре года с отбыванием наказания в колонии общего режима.

И вдруг в сознании Никиты что-то произошло. Он расхохотался. Он, как дядя Леха Деев, вдруг обратился с улыбкой, да еще раскинув руки, к судье и представительнице прокуратуры:

— Люблю вас! И всем вам желаю счастья! Вам, господин судья! И вам, дамы! И вам, господа офицеры, блюстители закона! Новых вам раскрытых преступлений, хорошей зарплаты, женской любви, новых деток! Если вы считаете, что я должен провести лучшие свои годы в заключении, что там я буду полезнее родине, так тому и быть! Главное — я жив, вы меня в темноте СИЗО, по счастью, не убили! Спасибо вам!

Из-за странности его неожиданной речи, все промолчали, Никиту не прервали. Судья деловито передал папки с делом своей заместительнице слева, охранник отпер клетку и отступил на два шага. И Никита, картинно звякая вновь нацепленными наручниками, зашагал на улицу, где его ожидал угрюмый автозак. И ни одного репортера.

25

Его вновь вернули в родную теперь уже камеру, но там из старых знакомых остался лишь цыган-картежник. Остальные люди были новенькие.

Картежник спал. А из новеньких никто не спросил у Никиты: как дела?

Как, мол, на воле? Или как в суде?

Никита спал и не спал — ждал утра. Есть ничего не хотелось. Да и вправду тюремная баланда не еда. Только хлеб и сахар можно есть.

Иногда — если не переварили — рисовую кашу, которую подают через окошко с откидывающейся решеткой-подставкой, именуемой «скатертью-самобранкой».

Адвокат пришла рано, к половине девятого, и сказала, что вчера случилась еще одна новость: некоего паренька, осужденного на девять лет присяжными, судья Анастасьев освободил из-под стражи за отсутствием состава преступления. Так что Никита помог невиновному человеку своим вопросом: публиковались уже списки присяжных или нет?

А вердикт парню был вынесен ДО публикации списка.

— А что будет дальше со мной? Меня уже сейчас повезут в колонию?

— Нет, конечно. Приговор должен утвердить или отменить Верховный суд. Пока здесь перепечатают уголовное дело, протокол суда и переправят в Москву, пройдет месяца два-три. Сама я апелляцию отсылаю завтра.

— Значит, у меня есть время. А взять где-то книги почитать можно?

— Конечно, здесь есть библиотека.

— А если нет книг, какие мне нужны? Купить на воле можно?

— Думаю, да. Вы напишите список, я куплю и принесу.

— У меня есть деньги, я вам потом отдам.

— Пишите! — она, улыбаясь, смотрела на него. — Что вас интересует, я постараюсь найти. — Она подала ему шариковую ручку и блокнот.

Он нахмурился, заранее сердясь на возможные догадки Светланы о его малограмотности, но стал писать своим мелким, однако четким, как рисовые зернышки, почерком: «Бердяев, Соловьев, Ильин… — Он помнил, что именно эти фамилии часто вспоминал Деев. — Блок, Маяковский, Тютчев… „Дон Кихот“, „Приключения Робинзона Крузо“, „Мастер и Маргарита“… — он читал Булгакова, но поверхностно, хохоча вместе с бывшей женой над похождениями в Москве темной компании Воланда…»

— Это для начала, — буркнул он, возвращая адвокату блокнот и ручку. — Да, и Уголовный кодекс, пожалуйста.

— Уголовный кодекс? Пожалуйста. — Светлана Анатольевна кивнула и, смешно наморщив нос, быстро просмотрела список.

— У меня есть кое-что из этого… только уточните, который Соловьев?

Историк или поэт-философ?

Никита почувствовал, что лицо его занимается пламенем стыда. Он не знал, кого имел в виду дядя Леха.

— Философа, — наугад отрезал он. — И еще… — он вспомнил, — «Опыты» Монтеня. Да! «Опыты»! Еще такая просьба. Не можете ли вы сходить ко мне домой, ну, в общагу ВЦ.

Он вписал ей в блокнот номер комнаты, этаж, название улицы.