Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Унылый молодой мужчина, сидящий по эту сторону стекла, опустил голову, ничего не отвечает.

Никита кивнул бывшей жене. Нет, в нем не было теперь ни раздражения, ни — тем более — ненависти к Марине. Любовь зла. Бывшая жена вполне цветущая на вид женщина. Одно непонятно: явилась пожалеть, из благородства?

«Мне вашей жалости не надо. Я уже другой».

Она снова что-то спросила, голосок тихий — не слышно. Вдруг замигала глазами, достала из сумочки тетрадку, выдернула страничку, что-то начирикала фломастером и подняла листок, чтобы Никита прочел ее послание.

«Я УШЛА ОТ АНДРЕЯ. ПРОСТИ МЕНЯ».

«Бедная!.. как же это тебя угораздило? Ты же к нему сбежала! Ты же мне изменяла, даже еще живя со мной! Ты же любила! Я же видел, как сияли твои глаза, когда пришла забрать свои вещи… как у кошки… или как у коровы… глупые и счастливые… Почему же ты его разлюбила?

Обидел? Мало украшений покупал? Нет, не говори так, Никита. Мало ли что могло случиться. Но я-то ничем уже не смогу отсюда помочь. Да и выйду на свободу — мирить не стану. Не потому что месть во мне кипит — когда уходит любовь, никто не поможет. Это страшная беда».

Ему вдруг стало жаль старого майора… Еще помрет, не дай Бог, от ишемии, от полночных метаний по городу, пытаясь перед всеми объясниться… из-за желания век обладать вертихвосткой… Кто знает, как еще она взбрыкнет…

Бывшая жена напряженно через стекло смотрит на его губы.

Лицо ее становится бледным, как давеча у Светланы Анатольевны.

Она, кажется, понимает безотрадные мысли Никиты. Она понимает: ему она тоже больше не нужна.

Марина закрыла ладошкой глаза, встала. И, слегка вихляясь (такая у некоторых женщин походка), пошла прочь.

«Бедная. Как бы помочь ей? Да никак».

Никита вернулся, конвоируемый тяжело сопящим охранником, в родную камеру — здесь уже горел яркий свет и соседи по нарам ожидали рассказа о свидании.

— Спасибо за внимание, — улыбнулся Никита. — Спасибо вам за сострадание. Ничего уже не склеить.

Да, что еще заметил за собой Никита: если в первые недели был соблазн иногда ввернуть тюремное словечко, то теперь хотелось говорить нормальным человеческим языком. Даже немного книжным. Да, книжным!

И Никита вновь окунулся в стихию гениальных мыслей… О, Монтень!

— Вот только вслушайтесь, господа: «Если кто-нибудь пользуется славой человека решительного и стойкого, то это вовсе не значит, что ему нельзя уклоняться, насколько возможно, от угрожающих ему бедствий…» И вот дальше: «Сократ потешался над Лахесом, который определял храбрость следующим образом: „Неколебимо стоять в строю перед лицом врага“. — „Как! — восклицал Сократ. — Разве было бы трусостью бить неприятеля, отступая перед ним?“».

Общее молчание в камере говорило о том, что приведенные строки из Монтеня далеко не пустые, хотя, наверное, каждый использует их мысленно по-своему.

— Еще чего-нибудь почитай! — попросил тихий голос. — Да наугад.

Погадай мне из твоего Монтеня.

— Извольте, — отвечал Никита и, раскрыв томик на первой попавшейся странице, огласил первые же сверху строки: — «Финикиец Бессий, которого упрекали в том, что он без причины разорил воробьиное гнездо и убил воробьев, оправдывался тем, что эти птички без умолку зря обвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто ничего не знал об этом отцеубийстве…»

— Не надо больше! — простонал кто-то другой из угла камеры…

— Читай, читай! — попросил настойчиво тихий голос. — Я заказал!

— «Шпанская муха носит в себе какое-то вещество, которое служит противоядием против ее собственного яда. Сходным образом одновременно с наслаждением, которое мы получаем от порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и во сне, и наяву начинает терзать нас…»

В ту ночь по просьбе камеры Никита зачитывал вслух «Опыты» Монтеня до половины четвертого. Есть на свете настоящие книги! Какое счастье, что тебе объяснил это Алексей Иванович Деев! Лучше поздно, чем никогда.

27

Начитавшись, можно сказать, до одури за дни ожидания своей судьбы Монтеня, Достоевского («Преступление и наказание» — уже всерьез), Бердяева (про Христа и социализм), однажды утром Никита постучался в дверь, и когда охранник открыл заглушку и заглянул одним глазом, то обратился к нему следующим образом:

— Не откажите в любезности, не можете ли вы дать мне бритвочку заточить карандаш?

— Пошел на хер! — был громовый ответ, но, поразмыслив, голосом уже помягче охранник сказал: — Не положено же, гражданин заключенный.

— Но посудите сами, — продолжил Никита, уже отмечая про себя некоторую изысканность своей речи, не переходящую, впрочем в пародию, — посудите сами, командир: у меня шариковая ручка исписалась, так называемый химический карандаш я уже погрыз зубами и, как мне сказали собратья по местоположению, могу вполне отравиться. И ведь это будет для вас огорчительно.

Охранник захлопнул «шторку», но через минут десять отпер с неизбежным лязгом и щелком трехпудовую дверь и, неловко хмурясь, протянул Никите новую шариковую ручку.

— Пишите на здоровье.