Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Теперь, предаваясь воспоминаниям недалекого еще прошлого, сарты старательно уверяют нас, что до прихода русских благодаря-де строгости и бдительности ханского правительства не только не существовало проституции, но даже и случаи незаконных связей являлись будто бы чрезвычайно редкими исключениями. Верить этим россказням нет никакой возможности, так как и туземные сочинения по части истории Кокандского ханства, и история первых же дней нашего существования здесь говорят нам совсем иное. Приведем несколько фактов. Как только осенью 1875 года был занят правый берег Сырдарьи (нынешние Чустский и Наманганский уезды), проститутки, по большей части жены, доставлялись своими мужьями в наш отряд, расположенный в г. Намангане в очень большом сравнительно количестве и без особенного труда. В начале следующего, 1876 года мы знали уже русских, обзаведшихся сартянками, причем последние в большинстве случаев, были довольны своим положением, так как новая их материальная обстановка была неизмеримо лучше и относительная свобода неизмеримо больше прежних. В это же самое время многие из туземных женщин стали обращаться к нашей русской администрации с просьбой развести их с мужьями, так как они желают поступить в число явных, открытых проституток. Все это, несомненно, доказывает, что контингент будущей открытой проституции давно уже был готов и ждал лишь того времени, когда гласно и на законном основании мог бы заявить о своем существовании.

Когда в 1875 году в Намангане была учреждена русская администрация, один из членов ее обратился к пожилому уже туземцу, принадлежавшему к числу прежней ханской администрации, с вопросом о том, насколько была развита здесь проституция при ханах и много ли в Намангане тайных проституток, сарт отвечал, что, если сказать правду, то в Намангане следует назвать проститутками всех женщин и девушек, начиная с 12 и кончая 60-летним возрастом. Он, разумеется, перехватил немножко, но был очень близок к истине. Впоследствии, действительно, пришлось убедиться в том, что лишь редкую женщину нельзя склонить к временной любви за соответствующее вознаграждение, что редкая женщина отказывается от гонорара в 3–5 рублей и что в туземной жизни размеры этого рода плат нисходят иногда до баснословно ничтожных норм, причем с русских взимается обыкновенно в 5-10 раз больше, чем с сартов.

Последнее замечается, впрочем, не в одной только сфере проституции. Если сарт продает лошадь за 20 рублей, то русскому ту же лошадь он продает не дешевле 30; русские всегда и за все платят гораздо дороже туземцев, и виноваты в этом, конечно, сами же. Занимая новую провинцию, получая в военное время усиленные оклады, мы даем полный простор и без того широким российским натурам, швыряем деньгами направо и налево и хвастаемся друг перед другом тем, кто больше расшвыряет в данный промежуток времени.

В начале семидесятых годов в Ташкенте двугривенные и пятиалтынные платились нами уличному мальчишке за то, что он держал у крыльца верховую лошадь в течение 15–20 минут. Подобное швырянье денег здесь, где они редки, а капитал вообще дорог, не могло, конечно, пройти бесследно. Такая размашистость русской натуры сначала поразила сартов, а затем заставила их прийти к тому заключению, что каждый русский – Крез[469], а если он Крез, то взять с него несколько лишних рублей ему, бедному в сравнении с Крезом сарту, не грех. Эти отношения вошли в привычку и вряд ли скоро заменятся чем-либо другим, несмотря далее и на то, что чем дальше, тем сартам все более и более приходится убеждаться в широком знакомстве многих из воображаемых Крезов не только с теорией, но даже и с практикой запутанных долговых обязательств и других не менее сложных финансовых операций.

И так в настоящее время здесь существует два вида проституции: открытая, или явная, и тайная.

Первые публичные дома появились в городах вновь занятой тогда Ферганской области немедленно же вслед за ее занятием. Одним из первых деяний первой же местной проститутки было то, что она немедленно же стала ходить по улицам с открытым лицом. Это было чем-то средним между плевком, брошенным ею в старое, давившее ее вчера только общество, и своеобразной марсельезой[470], петой ею на развалинах того режима, который так недавно еще грозил ей побиванием каменьями. Это было своеобразное ликование свободы, своеобразный привет тем, кто заранее простил ей, дал ей право гражданственности и избавил от вечного страха за свою жизнь.