Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Так, например, в одной местной народной песне, где слова сочетаны с заунывным, плачущим мотивом, туземец, жалуясь на свою судьбу, говорит, что ночью он отправился к своей возлюбленной; он застал ее уже спящей и потихоньку, без шума, разбудил ее осторожным прикосновением руки; проснувшись и испугавшись возможных последствий, красавица стала просить пощадить ее и скорее уйти, ибо иначе их могут услышать или увидеть, и тогда завтра же она будет побита камнями; с тоской в душе он должен был уйти, успев получить только один поцелуй.

Эти и подобные им закононарушения, издавна находя себе тайные приюты в укромных уголках, время от времени делали попытки прорваться и наружу, выйти на улицу. Но мусульманин тоже издавна привык думать, что наиболее опасным представляется порок нескрываемый, ибо он легче заражает собой все окружающее. Поэтому издавна же на Востоке возникла должность кази-раиса, который был обязан возможно чаще объезжать город в сопровождении служителей, вооруженных толстыми плетями, наблюдать за исполнением жителями всех требований шариата и уставной этики и на месте же наказывать провинившихся.

Шариат предъявлял массу крупных и мелочных требований, всестороннее и добросовестное исполнение которых во всей их совокупности оказывалось невозможным; кази-раис с плетью в руке настоятельно требовал исполнения всего этого, смиренного несения всех этих нравственных и материальных вериг; а пасомое обоими ими стадо делало покорный вид и, тайно злобствуя, приспособлялось к душившим его веригам, на каждом шагу кривя душой в силу необходимости. Поэтому общая картина народной духовно-нравственной жизни сарта того времени сводилась к изуверству и фарисейству, с одной стороны, и к приниженности, забитости, криводушию и лживости – с другой, ибо в области религии и этики плети кази-раиса не могли создать ничего, кроме показного благочестия и показной нравственности.

По мере того как наибольшая часть сартов постепенно превратилась в вышеуказанном отношении в достаточно однородное и в достаточной мере наружно покорное стадо, пасомое сонмом книжников и кази-раисов, книжники стали все чаще и чаще обращать свое внимание на полудиких, невежественных, даже и с сартовской точки зрения, и вместе с тем весьма индифферентных к религии киргизов, бывших тогда мусульманами только по имени.

Киргиз того времени допускал некоторое влияние шариата на свою жизнь в области одной только религии, к которой он относился довольно безразлично, в большинстве случаев не зная даже тех молитв, из которых состоит обязательный для каждого мусульманина намаз. Во всех остальных случаях своей семейной, общественной и юридической жизни он, невзирая на номинальное принятие ислама, безусловно отрицая шариат, по-прежнему руководствовался адатом, народным из поколения в поколение устно передававшимся обычаем, не имеющим ничего общего с мусульманским кодексом, ибо адат возник в ту отдаленную эпоху, когда тюрко-монголы были еще язычниками.

Такие непорядки с мусульманской точки зрения мозолили глаза сонму сартовских книжников, которые издавна делали попытки просветить киргизов и обратить их в истых мусульман[525]; но попытки эти по большей части имели лишь самый незначительный успех по нижеследующим причинам.

Во-первых, вся сила общественного устройства киргизов заключалась в родовом начале, в принадлежности лица к роду, который, имея силу и обязанность защищать отдельное лицо от внешних и внутренних врагов, имел в то же время и власть ограничивать многие личные права того же лица, почему разного рода внешние воздействия на последнее зачастую оказывались весьма затруднительными. Во-вторых, индифферентный к религии киргиз, отказываясь по большей части слушать мало интересовавшие его россказни сладко– и многоречивого самозваного проповедника-сарта, в значительной мере ненавистного ему по старым бытовым счетам, – этот киргиз был в то же время груб, буен нравом и весьма склонен к кулачной расправе, а потому случалось, что, напившись бузы, он бивал надоедавших ему книжников. В-третьих, киргиз издавна был головорез и разбойник, а потому при царившей тогда политической неурядице всегда легко мог безнаказанно не только ограбить, но даже и убить в глухой, безлюдной степи или в еще более глухих и мрачных горах.

Поэтому такого рода просветительные и миссионерские попытки сартовских книжников в то время по большой части оставались малоуспешными.

Немногочисленными вообще исключениями представлялись лишь те киргизские аулы, зимние стойбища которых находились в непосредственном соседстве с большими сартовскими селениями, причем некоторое, в общем все-таки довольно слабое, воздействие сартовского книжничества несколько усиливалось в случаях установления родства при посредстве браков или каких-либо исключительных, особенно тесных материальных соотношений на почве сопользования землей, совместной пастьбы скота и т. п.