Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Все это ставит армию в положение, подобное тому, в котором еще так недавно находились такие «закрытые», изолированные от общественного глаза и общественного контроля заведения, как институт, как кадетский корпус, как семинарская бурса, в которых творились зачастую самые возмутительные, самые непотребные дела.

Печать до последнего времени знакомила общество лишь с прошлым этих и подобных им учреждений, пользуясь немногочисленными и совершенно случайными записками, воспоминаниями, мемуарами.

Когда по поводу таких воспоминаний начинали раздаваться более или менее крикливые голоса, «блюстители» в громадном большинстве случаев не останавливались перед наглой ложью, спешили уверить общество, что все это касается прошлого, что в настоящее время ничего подобного более уже нет, что ныне «все обстоит благополучно».

Обществу оставалось или верить этим уверениям или сомневаться.

Но ни вера, ни сомнения сами по себе не могли помочь и не помогли делу.

Вся эта гигантская, колоссальная ложь имела своими последствиями Ляоян, Мукден, Цусиму[647] и иные позоры, если не России, то во всяком случае русского правительства, усердно создававшего все новые и новые серии всевозможных камер-обскур, в недрах которых творились и творятся всевозможные пакости.

Напрасно господа, мнящие себя присяжными специалистами военного дела, старались бы убедить нас в ошибочности нашего вышеизложенного взгляда, третируя нас по древнему обыкновению как неспециалистов и дилетантов, не могущих «свое мнение иметь».

Ни один сколько-нибудь рассудительный неспециалист и сам не станет копошиться в неизвестных ему деталях незнакомого или малознакомого ему специального дела.

Но в то же время каждый сознательный гражданин ХХ века обязан сознательно относиться к основным функциям и основным потребностям каждого, хотя бы и специальнейшего, государственного учреждения, ибо он, гражданин, через своих представителей в парламенте регулирует и обязан регулировать все вообще функции народно-государственной жизни.

Вместе с тем я думаю, что, во-первых, статьи, подобные цитируемой мною, ныне приобретают особый интерес и особую важность в качестве материала, который, несомненно, будет широко использован при тех коренных реформах организации и внутреннего быта нашей армии, к которым мы неизбежно должны будем прийти в относительно недалеком будущем; а во-вторых, что такого рода статьи получат сугубое значение в том случае, если будут иллюстрироваться и подтверждаться фактами новейшего периода нашей военной истории.

Ввиду этих двух последних соображений у меня явилась мысль предложить вниманию читателя откровенное изложение части тех воспоминаний, которые у меня сохранились о Скобелеве, которые касаются главным образом Кокандского похода и лишь частью Хивинского и которые, как мне кажется, в значительной мере подтверждают многие из мыслей, высказанных многоуважаемым К.М. Обручевым в его статье о военном подборе.

Переходя к воспоминаниям о Скобелеве и желая дать читателю возможно более правдивую и возможно более полную картину фактов и впечатлений, я поставлен в необходимость прежде всего сказать несколько правдивых слов о том, каким был я сам в то время, когда вновь испеченным офицером попал в строй, а затем и в «дело», где должно было завершиться мое военное воспитание, начавшееся с пеленок.

Я родился и рос в военно-помещичьей среде.

Мой дед по матери в 1814 году был в Париже. Другой мой предок, тоже по матери, основал орловский кадетский корпус. Отец всю жизнь прослужил на военной службе. Все дяди были военные. Один из них убит в Севастополе. Отец вернулся с Кавказа, из турецкой кампании 1853–1855 гг., с простреленными папахой и буркой, долго хранившимися на дне красного окованного жестью сундука в качестве фамильной святыни. Много лет спустя с его кавказской шашкой я пошел в Хивинский поход[648].

С 6-7-летнего возраста я уже жадно слушал рассказы отца о Карсе, о КюрюкДора, о Баш-Кадыкляре[649].

Когда мне было лет 7–8, мать, к моему крайнему огорчению и конфузу, стала учить меня «шить», говоря, что это необходимо «исправному» офицеру, ибо в походе то-другое может изорваться, а вместе с тем не всякий денщик умеет владеть иглой.

Впоследствии, когда, в 1875 году, я был в отпуску в Саратове и, женившись там, уезжал обратно в Туркестан, где в то время начался Кокандский поход, мать, прощаясь со мной и отведя меня в сторону, сказала: «Я знаю, как ты любишь твою молодую жену, а потому боюсь за тебя. Ты скоро опять можешь попасть в дело. Не покрой себя позором, которого я не перенесу. Если будешь в деле, на время забудь о жене и помни только о долге».

Я дал старухе слово, что никогда не забуду ее материнского завета и никогда не буду трусом.

Такова была среда, в которой я рос. Эта среда естественным образом с раннего детства развивала во мне крайний милитаризм и неудержимое желание скорей, скорей «понюхать пороху».