Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Она должна пользоваться всеми гражданскими правами наравне с мужчиной, но фактическое использование или неиспользование этих прав должно быть предоставлено ее свободной воле.

Чем меньше будет форсироваться это фактическое использование только что полученных прав, чем свободнее и добровольнее будет оно, тем более верными шагами пойдет туземная женщина по светлому пути ее приобщения к общечеловеческой культуре.

Туркестанские ведомости. 1917 г. № 4(66).

Четверг 23 марта (5 апреля).

Надо опроститься

Вряд ли кто усомнится в том, что исторические судьбы России, до сих пор считавшейся наиболее отсталой и в политическом и в общекультурном отношениях, рукой нашей великой, имеющей несомненно мировое значение, революции, поставили ее во главе мира, во главе человечества, которому теперь придется догонять нашу только что нарождающуюся демократическую республику, нарождающуюся в ореоле таких политических совершенств, как отмена смертной казни, равноправие женщин, широчайшие гражданские права армии и т. д.

Я горжусь всем этим. Я горжусь духовной мощью моей Родины, мощью той многомиллионной и многоплеменной нации, к которой я принадлежу; я горжусь тем, что одна из молекул того мощного политического организма, на который ныне устремлены взоры всего постепенно объединяющегося человечества, но я чувствую, как рука об руку с этой гордостью внутри меня начинает копошиться болезненное ощущение тревожных сомнений.

Я невольно спрашиваю самого себя: но я-то, я сам, стою ли я на ступени достаточной, нравственной высоты, достаточной политической зрелости и достаточной человечности для того, чтобы с честью носить высокое звание гражданина вселенной, передовой демократической республики.

И чем внимательней я всматриваюсь и в наше общественное, и в свое личное прошлое, чем глубже я роюсь в своем «нутре», тем тревожней, тем болезненней становятся эти сомнения.

Вместе с другими я машинально, полусознательно говорю: постылый феодально-монархический строй пал; мы вышли на просторы свободы, равенства и братства.

Да, я говорю это. Но когда я начинаю рыться в своем собственном нутре, я к ужасу своему вижу, что там гнездятся еще наследственно приросшие к моему нутру остатки и пережитки того мусора, тех политических и социальных нелепостей, которыми в течение веков загрязнял арену нашей общественной жизни весь уклад, весь строй феодально-монархического режима, именуемого крепостничеством.

Этот строй вознес моих предков если не на Олимп, то во всяком случае на некоторые классовые подмостки, с которых они смотрели и меня с детства приучали смотреть свысока на все то, что не успевало, не смогло взмоститься на этот помост, так долго являвший собой сцену позорной комедии нашего прошлого.

Лучшие люди сороковых годов, к числу которых принадлежали отцы моего поколения и шестидесятники[692], несомненно много сделали для народа в смысле давления на возмутительное тогда чванство правивших классов.

Немало сделали в свое время даже и блаженной памяти нигилисты[693]. Их поносили, их обливали помоями, но они, надо отдать им справедливость, с беззаветным мужеством шли своей дорогой и делали свое дело: они развенчивали до некоторой степени классы правивших, а с другой стороны, способствовали некоторому опрощению быта буржуазии, которая тогда только что народилась вслед за падением крепостного права, но успела уже значительно зазнаться, потряхивая быстро набивавшимися карманами.

Заслуги лиц этих трех категорий отрицать, конечно, нельзя, но они, эти заслуги, тонули в грязных волнах бушевавшего кругом моря житейской суеты.

И все мы, родившиеся, росшие и жившие в этом политическом аду, в этой авгиевой конюшне социальных соотношений, были неизбежным исчадием этого ада и этих конюшен, причем даже при очень внимательном отношении к своей личной опрятности, никогда почти не обходились без того, чтобы находить на себе следы окружавших нас чада и навоза[694].

Про Лассаля говорили, что, будучи социал-демократом[695] и другом пролетариата, он находил возможность говорить: «Я очень люблю моих товарищей рабочих, но к сожалению, должен признаться, что от них неприятно пахнет потом»[696].

Я, разумеется, никогда не позволю себе сказать ничего подобного, но если я примусь тщательно рыться в своем нутре, я неизбежно найду в нем что-либо аналогичное.

Дедушка Николай Иванович ничтоже сумняшеся драл на конюшне крепостных Сенек и Ванек, причем непоколебимо полагая, что благоприличное пропитание, абсолютно необходимое для него, «барина», совершенно не по чину его крепостным «мужикам», и что равным образом объемистая утроба тайного советника требует для своего ублажения многих тысяч, тогда как на довольствие поджарого коллежского регистратора достаточно нескольких десятков рублей.