Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Мне шел двенадцатый год, когда февральским утром Владимир Петрович оставил на столе в своей комнате написанную красными чернилами записку[301]: «В моей смерти прошу никого не винить. В. Наливкин».

Я потерял его прежде, чем мог сознательно оценивать его поступки и высказывания. Но теперь, когда осталось не так мало людей, близко знавших В. П. Наливкина, я пытаюсь восстановить то немногое, что слышал о нем, главным образом от моих родителей, либо – в меньшей степени – запавшие мне в память личные впечатления. Владимир Петрович был антиподом чеховского «человека в футляре», и ему было совершенно несвойственно скрывать свои взгляды, поступать не так, как подсказывала его совесть, опасаться, «как бы чего не вышло». Поэтому биография его изобилует различными столкновениями и конфликтами. Список их, пожалуй, начинается со спора шестилетнего ребенка с няней, которую он пытался убедить, что Иисус Христос был еврей, и привел ее в ужас «богохульными» речами.

Более серьезный характер носило столкновение В.П. Наливкина со М.Д. Скобелевым, о чем он рассказал в опубликованных им воспоминаниях о последнем. Совершенно беспрецедентным в истории русской бюрократии был конфликт с ферганским военным губернатором Арендаренко.

Владимир Петрович, подчиненный Арендаренко, – как рассказывала моя мать, – установил, что губернатор берет с населения взятки, и направил материалы в соответствующие инстанции с требованием привлечь Арендаренко к уголовной ответственности. Разумеется, власти не могли допустить такого скандала, как суд над губернатором, да еще по настоянию его подчиненного, и дело было решено в административном порядке; Арендаренко убрали с поста ферганского губернатора, а Наливкина перевели в Ташкент.

Третий резкий конфликт с непосредственным начальником – главным инспектором народных училищ края Ф.М. Керенским возник в связи с опубликованием последним статьи о медресе Туркестанского края без ссылки на источник – материалы проведенного В. П. Наливкиным обследования сети медресе. В. П. Наливкин публично назвал Керенского литературным вором.

Приведу малоизвестный пример «безрассудного» поступка Владимира Петровича. «Во время работы второй Государственной Думы, – передавала мне Екатерина Ильинична Смолина[302], – в Петербурге вышли на демонстрацию рабочие, интеллигенты, студенты и курсистки; в числе их была и я. На разгон демонстрации были высланы казаки, жестоко полосовавшие демонстрантов нагайками. Вдруг вылетает извозчичья пролетка, на которой в распахнувшейся генеральской шинели стоит В.П. Наливкин – депутат Думы – и кричит казакам: “Не смейте бить!” Вероятно, генеральская шинель ввела казаков в заблуждение, они приняли Наливкина за кого-либо из властей, и избиение прекратилось».

Характерно для Владимира Петровича выступление на одном судебном процессе. Пристав – рассказывала моя мать – привязался по какому-то поводу к одному узбеку и довел беднягу до такого состояния, что тот бросил в лицо приставу нецензурное выражение, в котором фигурировало слово «поша»[303]. Этого было достаточно, чтобы привлечь узбека к уголовной ответственности, якобы за оскорбление особы царя – паши[304]. Подсудимому грозила каторга. Владимир Петрович выступил в суде в качестве эксперта и доказал, что в узбекском языке слова «царь» и «муха», случайно или не случайно, имеют схожее звучание и подсудимый употребил второе слово, назвав пристава «назойливой мухой» с добавлением некоторых эпитетов.

Попутно Владимир Петрович воспользовался трибуной суда, чтобы охарактеризовать тот произвол, который допускают по отношению к местному населению подобные этому приставу чины русской администрации.

После выступления Владимира Петровича прокурор морщился, но все же был вынужден заявить, что он отказывается от обвинения, и подсудимый был освобожден из-под стражи. Когда Владимир Петрович выходил из зала суда, все присутствовавшие на заседании старики-узбеки встали и глубоко поклонились своему защитнику.

Не в характере В. П. Наливкина было кривить душой и сохранять видимость хороших отношений с людьми, далекими ему по своим взглядам. После роспуска второй Государственной Думы, когда он более четко определил свое место среди борющихся сил, он решительно порвал многие, раньше дорогие для него связи. Возвращаясь после разгона Думы в Ташкент, Владимир Петрович не заехал навестить свою престарелую мать, т. к. считал, что встреча с ней, сохранившей монархические иллюзии, была бы и тягостной и ненужной. От своих многочисленных друзей – в большинстве служащих государственного аппарата – он ожидал присоединения к своим политическим убеждениям, а коль скоро этого не случилось – порывал знакомство. Я вспоминаю, что моя мать называла десятки фамилий людей, которые были когда-то близкими друзьями Владимира Петровича, но во время моего детства они уже не бывали в доме Наливкиных.