Полынья

Они сидели на берегу моря — Канунников, Эйнар и Нина Астафьева, та самая, что явилась вчера из огненного моря в одежде девушки с острова Бали.

Вчерашнее казалось Егору полузабытым сном, а может быть, ничего этого вовсе и не было: ни огненного моря, гнавшего свет к берегу (сейчас море было бесцветное и тусклое и не могло же оно быть таким разным), ни странной женщины, устало прихрамывая, идущей ему навстречу, — ни настолечко не походила на нее Нина Астафьева, в ситцевом платье под цвет здешнего неба — не выцветшего, нет, просто ему чуточку не хватает яркости. Волосы у нее вовсе не длинные, как показалось вчера, а короткие и жесткие; они не висели прядями, как вчера, а непокорно топорщились. И на лице ее не было ни усталости, ни злости, а теплилась скрытная и стыдливая усмешка. Не могла же эта женщина быть такой разной?

А Эйнар… Он только и говорит о рыбе, которую и в рот не берет, но ловлей и переработкой которой ему полагалось заниматься по должности. И он делал это от всего сердца, с интересом и небезуспешно. Иначе откуда такая увлеченность? Ни о легированных сталях, ни об инструментах ни слова, будто он и не знает, что это такое. Как он разнился с тем Эйнаром, с которым они пили шампанское в Москве?

Егор и Эйнар курили. Эстонец рассказывал, как ходил однажды в Атлантику, но Егора это не занимало. Он наблюдал, как Нина обрывала иголки с еловых лапок, растирала их в ладонях и нюхала. На правой руке ее темнел широкий серебряный браслет с искусной чеканкой, он то скатывался ближе к локтю, когда она поднимала руку, то падал к запястью и мешал ей. Она опять поднимала руку, браслет скатывался обратно, и это ее успокаивало. Но вскоре все повторялось.

Ей было отчего-то не по себе, Егор это видел, ему ведь тоже было не по себе, и потому незримая ни для него и ни для нее общность настроения сблизила их и не так, как вчера, когда он видел ее, массируя ей холодные, вялые ноги, или когда, выйдя из-за куста, увидел ее согнутую спину с гребешком напряженного позвоночника, а совсем по-другому. Вчера был случай, соблазн, глупая надежда, которой она сразу же положила конец, не оставляя ничего. Сегодня — независимая ни от нее, ни от него общность.

«Наладились на одну волну: биотоки, — подумал Егор и тут же остановил себя, как всегда в таких случаях, саркастически подумав: — А, перестань… Что у тебя общего с ней?»

Нина, будто угадав его мысли, оглянулась, смущенно улыбнулась ему одними губами. Губы у нее казались твердыми, неженскими, может оттого, что в это утро к ним не прикоснулась помада и они были бледнее, чем это принято для молодой женщины.

Эйнар заметил ее настроение, спросил:

— Что-нибудь не так, Нина Сергеевна? — «Сергеевна» он говорил твердо, произнося скорее не «е», а «э». И это, заметил Егор, не сближало их, а вроде отделяло. — Были на связи?

— Была, — сказала Нина, опустив руку, и браслет быстро скользнул, готовый сорваться в траву, но не сорвался, а застрял на запястье.

— Надеюсь, Гуртовой здоров?

— Муж в хорошем настроении…

— «Мне грустно потому, что весело тебе?» — Эйнар очень медленно, как бы боясь ошибиться, произнес это.

— Он рассказал, как там здорово, мне захотелось туда, к нему, на его плавбазу, в его холодное Гренландское море, в его туманы, к черным скалам Шпицбергена, к его скалам. Я хотела бы на «Клоге» подходить к борту его плавбазы и сдавать больше всех рыбы…

— «Клога» сдает больше всех? Узнаю «Клогу», — Эйнар непривычно оживился, вскочил с земли. Должно быть, вспомнил, как ходил на «Клоге», этом счастливом траулере эстонской рыбной флотилии. Он всегда попадал на самые жирные косяки рыбы. А Нина продолжала, казалось, не желая вступать с Эйнаром в тот незримый союз общности настроения, в какой она вступила с Егором:

— Я хотела бы на «водолее» ходить в Норвегию и возвращаться с пресной водой, и меня ждали бы, как ждут караванщики пустыни появления на горизонте оазиса. С каждым глотком выпитой моей воды во мне что-то прибавлялось бы. Я еще не знаю что, но прибавлялось. Я бы, наверно, физически ощущала, как они пьют мою воду.

Немногословному эстонцу это показалось утомительным, а может и театральным, и он взглянул на Нину с нетерпением терпеливого человека — никто бы, наверно, не уловил этого в скрытом взгляде Эйнара, но Егор уловил. И тут он понял, почему вчера Мари сказала слова: «Ах, это та…» После них легко ложилась любое: фантазерка, выдумщица, артистка.

«Они не понимают друг друга и не поймут, — подумал он об Илусе и Нине, но тут же вспомнил младшую дочь тетушки Апо Сашу, ту, что живет в Тарту — «истая эстонка» — и возразил сам себе: — А они понимают же, не мели вздор… Мы, русские, от рождения интернационалисты, часто поступаемся своим. Может, это и не всегда хорошо, но что поделать».

Эйнар не тяготился молчаливостью Егора, не тяготилась и Нина. Не любя быстротечных разговоров, Эйнар изредка спрашивал:

— Нина Сергеевна, не едешь в пионерские лагеря?

Мари уехала.

— Поеду.

Он несколько помолчал и, засомневавшись, спросил:

— На чем? Автобусы ушли утром и больше не пойдут.