Полжизни

Я ничего и не отвѣтилъ графинѣ; ограничился въ письмѣ къ графу общими заявленіями своей признательности за их ласковое гостепріимство. Чего мнѣ было торопиться? Я вѣдь зналъ, что чрезъ три, много четыре мѣсяца сдѣлается по-моему. Такъ сказала она — стало, что-жь тутъ волноваться? На меня напало какое-то блаженное состояніе духа. Что бы я ни дѣлалъ, я повторялъ фразу графини: «Все равно, рано или поздно — прорвется». Что прорвется — я не спрашивалъ; моя ли натура, какъ она писала, или та напряженность, которую я такъ грубо выказалъ въ Москвѣ. Прорвется, и конченное дѣло! Мной, моей натурой занималась она, а я, идя въ первый разъ въ угловую, боялся, что она скажелъ мнѣ, какъ управителю изъ вольноотпущенныхъ: «Какъ у васъ, братецъ, тамъ на хуторѣ?» Она дѣлаетъ мнѣ конфиденціальныя сообщенія, шутитъ со мною, понимаетъ меня, занимается мной, точно я не Николай Ивановичъ Гречухинъ, а особа изъ Бальзаковскаго романа.

Сладки эти минуты мужскаго упоенія! Устоять передъ ними нельзя никому: ниже Муцію Сцеволѣ или Катону, Робеспьеру или Сенъ-Жюсту; но что лучше: идти безъ рогатины на Мишку, или очертя голову на ласку такой женщины, какую я увидалъ, впервые, у камина — этотъ вопросъ рѣшаютъ только глядя прямо въ глаза смерти, тамъ тѣлесной, тутъ нравственной.

Однако чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ угрюмѣе становился я… Я точно чуялъ, что меня ждетъ въ селѣ Сдободскомъ. Ужь не воображеніемъ только, а въ заправду прощался я съ одинокой, чистой жизнью хутора, съ моими смѣшноватыми и честными порываніями, съ моей дикостью, упорствомъ, задоромъ и рѣзкостью разночинца. Меня ждала высшая школа, о какой не мечталъ ни одинъ худородный сынъ магистратскаго секретаря.

XXIX.

Но прошло почти все лѣто, а въ Слободское я еще не попадалъ. Графъ по возвращеніи изъ Москвы ѣздилъ въ Петербургъ, прожилъ тамъ долго, писалъ мнѣ оттуда нѣсколько разъ, и все о крестьянскомъ дѣлѣ. Поелѣднее письмо было довольно-таки язвительное. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ за дворянское сословіе, говоря, что представителемъ «онаго» пришлось отправляться восвояси «не солоно хлѣбавши». Это вульгарное выраженіе стояло въ письмѣ его сіятельства. Онъ какъ-бы сбирался пуститься въ нѣкотораго рода оппозицію и «умыть руки», ожидая, «чѣмъ все это кончится». Меня письмо серьезно мучило. Я ждалъ чего-нибудь отъ графини, но она молчала. Докладывать ей письменно, что его сіятельство изволитъ черезчуръ огорчаться «за дворянское сословіе», я считалъ совершенно неблаговиднымъ, хотя она и объявила себя моей вѣрной союзницей.

По хутору лѣтомъ скопилось больше дѣла, чѣмъ въ рабочую пору прошлаго года. Я цѣлые дни проводилъ въ полѣ и загорѣлъ, какъ головешка. У насъ безъ устали дѣйствовали бутеноповскія молотилки и соломорѣзки, сѣялки и вѣялки; но кругомъ, въ крестьянствѣ, все ждало, затаивъ дыханіе, и по лютости, съ какой иные помѣщики драли барщину, не трудно было видѣть, что наступила послѣдняя минута рабовладѣльческаго приволья.

И я тоже притаилъ дыханіе. Весь хлѣбъ былъ убранъ, ранніе посѣвы покончены, осень зарумянила лѣсъ, пришелъ управительскій досугъ. Незадолго до Покрова, въ большомъ и очень сладкомъ письмѣ графа, я нашелъ приглашеніе пожаловать къ нему въ Слободское — отдохнуть отъ тяжкихъ трудовъ «страднаго времени». Самъ же графъ не могъ, по нездоровью, пріѣхать на хуторъ. Приписки не было; но я читалъ это словообильное письмо, точно его писала моя союзница.

На этотъ разъ я увезъ съ собой все свое добро: и книги, и ружье, и даже химическую посуду. Съ Капитономъ Ивановымъ и моей экономкой я расцѣловался и ничего не отвѣтилъ на вопросъ Фелицаты:

— Когда прикажете ждать васъ, батюшка Миколай Иванычъ.

Седо Слабодское отъ хутора было всего въ ста съ небольшимъ верстахъ, но въ другой губерніи. Ѣхалъ я въ тарантасѣ и на сдаточныхъ. Къ вечеру того же дня добрались мы до графской усадьбы. Памятны мнѣ эти высокіе, побурѣвшіе хоромы, съ зеленой крышей и краснымъ бельведеромъ. Какъ теперь вижу ихъ, изъ-за пожелтѣвшей гущи липовыхъ аллей сада, на фонѣ осенняго заката. И тогда у меня сильно забилось сердце, и теперь не могу совсѣмъ совладать съ собою, переживая въ памяти, что случилось въ этихъ барскихъ хоромахъ.

Мнѣ, видно, на роду было написано — не заставать графа дома. И на этотъ разъ онъ отсутствовалъ. Тотъ же выѣздной лакей доложилъ мнѣ, что «его сіятельство нзаоънъм поѣхать верхомъ на водяную мельницу, а ея сіятельство — вз боскетной».

Я сразу-то и не понялъ хорошенько, что это за штука «боскетная». Но такой я набрался смѣлости, что попросилъ провести меня къ графинѣ. Весь я былъ грязный, н хотя въ передней меня немного обчистили щеткой и вѣничкомъ, но на лицѣ и въ бородѣ сидѣло нѣсколько фунтовъ пыли. На все это я вниманія не обратилъ.

Повели меня черезъ большую длинную столовую въ угловую тоже комнату, расписанную садомъ, съ «горкой» въ углу, покрытой всякими камешками и раковинами. Вотъ здѣсь-то и была «боскетная». Графъ поддерживалъ эту отдѣлку александровскаго времени.