Полжизни

Я собрался совсѣмъ спать у себя наверху, проси дѣвъ долго надъ книжкой журнала. Въ домѣ всѣ ужь улеглись. Только изъ залы доносился тяжелый стукъ маятника въ старинныхъ часахъ, приставленныхъ къ углу.

Мнѣ захотѣлось испить квасу. У меня въ комнатѣ его не случилось. Задумалъ я спуститься тихонько внизъ, въ туфляхъ дойти до буфета и отыскать тамъ графинъ съ квасомъ. Я захватилъ съ собою спички и свѣчку; но зажечь ее сбирался только въ буфетѣ, чтобы не испугать кого свѣтомъ.

Спустился я, благополучно добрался до буфета, зажегъ тамъ свѣчу, открылъ шкафъ, досталъ графинъ съ квасомъ и, напившись, тѣмъ же путемъ двинулся назадъ, задувъ опять свѣчу.

Я уже добрелъ до столба витой лѣстницы и занесъ было ногу, какъ вдругъ изъ двери, ведущей на площадку, показался свѣтъ, и я ясно увидалъ двѣ фигуры на темномъ фонѣ стѣны. То, что я разсмотрѣлъ и о чемъ мгновенно догадался, такъ на меня подѣйствовало, что я, притаивъ дыханіе, совсѣмъ замерь и еще съ мчнуту не могъ двинуться послѣ того, какъ видѣніе уже скрылось.

Вотъ что я увидалъ: графиня, въ бѣломъ узкомъ пеньюарѣ, въ «убрусѣ» (какъ она потомъ называла его мнѣ), со свѣчей въ рукѣ, вела мужа своего нзъ кабинета въ спальню, поддерживая его подъ-мышки. Я говорю вела, но слѣдовало бы сказать: тащила. Графъ волочился, съ мертвеннымъ лицомъ, закатившимися глазами и волосами на лбу.

Сомнѣнія не могло быть никакого: графиня влекла мертвецки-пьянаго человѣка. Я водился съ испивающими товарищами, и ошибиться мнѣ было трудно.

Тутъ же, какъ только я сказалъ самъ себѣ, что онъ безчувственно пьянъ, я сейчасъ и припомнилъ все: и случай на хуторѣ, и встрѣчу въ передней московскаго дома, и наконецъ этотъ болѣзненный видъ и позднее вставанье за послѣдніе пять-шесть дней. Не жалость, а злорадство, брезгливость, надменное омерзѣніе овладѣли мной, какъ только прошелъ первый моментъ изумленія. Вторая моя мысль обратилась къ ней. Ея образъ строгій, прекрасный, съ печатью скорби, пронесся предо мной опять совершенно такъ, какъ онъ прошелъ мимо меня по площадкѣ къ рамкѣ узкой коридорной двери. Я, взобравшись къ себѣ наверхъ, всплеснулъ руками и съ умиленіемъ прошепталъ:

— Святая мученица!

Я бросился бы къ ея ногамъ, еслибъ она стояла предо мною. И какъ я грозно каралъ самого себя, вспомнивъ, что кинулъ ей прямо въ глаза дерзкій, нахальный намекъ. Она, навѣрно, помнила просьбу: перевести поточнѣе французскую фразу: femme à crime. Не подозрѣвать ее, а преклоняться передъ ея горемъ, передъ гордой нравственной мукой, передъ тайнымъ униженіемъ, которымъ отравляется ея супружеская жизнь — вотъ что я долженъ былъ дѣлать.

И всѣмъ этимъ я преисполнился за одну ночь. Сходя утромъ внизъ, я чувствовалъ въ себѣ не безсловеснаго раба ея, но благоговѣйнаго союзника, страдающаго за нее каждымъ біеніемъ своего пульса. Не будь у меня никакой иной цѣли, я только для того остался бы въ этомъ домѣ, чтобы охранять ее, чтобы быть всегда наготовѣ броситься туда, куда она прикажетъ.

Цѣлый день я молчалъ и всматривался исподлобья въ то, что творилось вокругъ меня. Графъ показался только къ обѣду. Она была невозмутима, и я не смѣлъ глядѣть на нее пристально. На весь вечеръ я ушелъ въ контору и ночью жадно прислушивался къ малѣйшему шуму; но ничто не шелохнулось внизу, на площадкѣ.

Когда, на слѣдующій день, графъ позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ, я съ замѣтной брезгливостью подалъ ему руку и много-много процѣдилъ два-три слова; а онъ разглагольствовалъ битыхъ три часа, вводя меня въ свои высшія идеи. Я несказанно обрадовался одному: услыхалъ изъ устъ его сіятельства, что отъѣздъ его назначенъ черезъ два дня безотлагательно.

Чрезъ два дня онъ дѣйствительно уѣхалъ.

XXXII.

Мы очутились вдвоемъ. Я съ трудомъ скрывалъ свою радость. Должно быть, лицо мое такъ неприлично сіяло, что графиня въ первое же послѣ-обѣда замѣтила мнѣ:

— Погода начала хмуриться, но это на васъ нисколько не дѣйствуетъ!.. Завидный у васъ характеръ, Николай Иванычъ!

Мы бесѣдовали въ боскетной. Эта древняя хоромина замѣнила графинѣ ея голубую комнату на Садовой.

Тутъ только я дерзнулъ взглянуть на нее. Въ моемъ взглядѣ она, навѣрно, прочла все мое безпредѣльное преклоненіе передъ ея личностью, все сочувствіе ея тайному горю, внезапно открытому мною.

Она тоже поглядѣла на меня какъ будто строго; но въ ея зеленыхъ, глубокихъ глазахъ я прочелъ не строгость, а что-то, бросившее меня въ краску. (Краснѣть я и теперь еще не отучился совсѣмъ.)

— Вы ужь подружились съ Наташей? вдругъ спросила она.

— Не знаю какъ она, графиня, выговорилъ я глуповатымъ тономъ, но я бы очень хотѣлъ попасть въ ея друзья: она такая славная у васъ.

Чуть-замѣтная гримаса проскользнула по ея губамъ.

— Ее бы надо учить русской грамотѣ, да у меня терпѣнья нѣтъ, небрежно промолвила она.

— У васъ-то?! вскричалъ я невольно.

Она улыбнулась и отвѣтила съ удареніемъ:

— На другое найдется, но на это нѣтъ.

— Что-жь, графиня, обрадовался я, мнѣ приводилось не разъ учительствовать, терпѣнье у меня есть… вы бы меня осчастливили…