Полжизни

Черезъ недѣлю я задыхался отъ этой жизни съ глазу на глазъ, гдѣ все время шло на обученіе меня пѣнію и французскому прононсу. Каждую ночь я, ворочаясь въ постели, спрашивалъ съ плачемъ въ голосѣ:

«Ho зачѣмъ же эта женщина затаиваетъ такъ свое горе и униженіе? Къ чему эти молчаливыя, гордыя страданія? Развѣ бы ея не было легче, еслибъ она хоть однимъ словомъ приблизила къ себѣ человѣка, которыя чуть не молится на нее?»

Потомъ я упрекалъ самого себя въ тупости, въ неумѣніи обращаться къ нея съ живою рѣчью, затронуть въ нея симпатичную струну. Но упреки эти ни къ чему не вели. Она такъ наполняла всѣ семь часовъ осенняго вечера, что было бы совсѣмъ некстати прерывать наши занятія какимъ-нибудь постороннимъ вопросомъ. Отъ графа писемъ не приходило, стало-быть и этотъ сюжетъ не стоялъ еще на очереди.

Наступилъ восьмой день нашего уединеннаго житья въ слободскихъ хоромахъ. Только-что кончился урокъ итальянскаго чтенія. Графиня пошла въ залу черезъ темную гостиную, а я остался въ боскетной, гдѣ тускло горѣла лампа подъ абажуромъ. Мнѣ слѣдовала двинуться за учительницей, такъ какъ должны были начаться мои вокальныя упражненія, но я не шелъ. Я сидѣлъ на жесткомъ старинномъ диванчикѣ, свѣсивъ голову и кусая ногти: признакъ высшаго душевнаго разстройства моей деревянной особы. Въ залѣ раздались раскаты аккордовъ. Проиграна была цѣлая прелюдія, а я все не двигался.

Меня окликнули изъ залы. Я не двигался.

Это не было озорство или предумышленная тактика — нѣтъ: я слишкомъ преклонялся тогда передъ графиней. Но я рѣшительно не могъ идти въ залу, становиться за ея табуретомъ и начинать голосить: ре-ми-фа-ре-соль-си-ля!

Раздались шаги и шелестъ платья. Я не поднималъ головы. Съ порога меня спросили:

— Что съ вами, Николай Иванычъ? Вы развѣ забыли про урокъ?

Я молчалъ, и только длинная борода моя вздрагивала на груди отъ тяжелаго и учащеннаго дыханія.

— Что съ вами? повторила она, подходя къ диванчику и вглядываясь въ мое лицо. Вамъ дурно?

— Простите, графиня, выговорилъ я полушепотомъ, я этакъ не могу.

— Не можете — чего? изумленно переспросила она.

— Вы страдаете, заговорилъ я тверже, поднимая голову; я знаю, какова ваша доля. Конечно, я не стою еще вашего довѣрія; но я не хочу и васъ обманывать.

Она вся вздрогнула и стремительно перебила меня:

— Я вамъ очень довѣряю, Николай Иванычъ. Развѣ вы не видите, какъ мы съ вами скоро сошлись? Я знаю, — у меня сухая манера; но вы не обращайте на нее вниманія, — прошу васъ.

Въ голосѣ заслышались почти нѣжные звуки. Я испугался своей выходки, но настолько овладѣлъ собою, что всталъ и совершенно твердо выговорилъ:

— Есть такія минуты, графиня, когда самый прилежный ученикъ оттягиваетъ часъ урока, — извините меня.

Она ничего не отвѣтила и только пристально поглядѣла на меня. Я выдержалъ этотъ взглядъ: въ немъ я ничего не прочелъ.

Весь урокъ пѣнія она не промолвила ни слова.

XXXIV.

Слѣдующіе два дня прошли очень напряженно. Графиня обходилась со мною все такъ же, но я чувствовалъ себя виновнымъ. Оправдываться я не сталъ. Сцена въ боскетной вышла, по-моему, такъ нелѣпа, что лучше было и не намекать на нее.

На третій день, графиня не явилась къ обѣду; прислала сказать горничную, что у ней болитъ голова, но что «если мнѣ угодно», то я могу придти заниматься в ъя уборную.

Если мнѣ угодно!.. мнѣ и за обѣдомъ-то кусокъ не шелъ въ горло, хотя Наташа занимала меня своей милой болтовней, а англичанка старательно переводила мнѣ по-англійски каждое названіе кушаній и каждую вещь на столѣ. Горничную я тотчасъ же попросилъ доложить ея сіятельству, что я боюсь ее утомить, но явлюсь, съ ея позволенія, узнать о здоровьѣ.

Ужь не знаю, въ какихъ словахъ передала она мою тяжелую фразу, только когда я вошелъ въ уборную, графиня, сидѣвшая въ большихъ креслахъ, оглядѣла меня и спросила;

— А книги вы забыли?

Я объяснилъ ихъ отсутствіе боязнью утомить ее.

— Полноте, возразила она шутливо, вы совсѣмъ, я вижу, измѣнились. Мигрень не помѣшаетъ мнѣ заняться съ вами.

Надо было повиноваться; но вѣроятно лицо мое такъ жалобно сморщилось, что она разсмѣялась и, указывая мнѣ рукой на стулъ, сказала:

— Ну, ужь Богъ съ вами, на сегодня прощаю вамъ урокъ. Присядьте.

Въ эту уборную я еще не проникалъ. Она была рядомъ съ спальней ихъ сіятельствъ. Графиня оставила ее съ старомодной обстановкой, съ золотыми стрѣлами поверхъ гардинъ и люстрой въ видѣ чернаго амура съ позолотой. Все это я довольно обстоятельно оглядѣлъ, подавляя и скрывая свое волненіе.

Она вытянулась въ креслѣ. На ней былъ тотъ самый бѣлый пеньюаръ, который я видѣлъ на площадкѣ. Это меня привело еще въ большую тревогу. Видно, я такъ поблѣднѣлъ, что она спросила меня:

— Что съ вами, Николай Иванычъ, зачѣмъ вы все такъ волнуетесь? Вы что-то начали тогда, въ боскетной, говорить обо мнѣ..; лучше бы вы повѣрили ваше горе… Какой вы, право, странный. Видно жили мало. Вамъ который годъ?

— Двадцать семь, проговорилъ я машинально и стараясь не глядѣть на нее.

— Вы потеряли кого-нибудь? — Любимую женщину?

— Никакой любви у меня не было, отвѣтилъ я чуть не со злостью.