Полжизни

Я переживалъ тотъ періодъ страсти, когда ни одинъ любовникъ не думаетъ о мужѣ, особливо если его нѣтъ на глазахъ. Ни единой мысли о томъ, — что мы дѣлаемъ, мнѣ не явилось. Графиня похвалила меня потомъ за такой крѣпкій сонъ совѣсти: она объяснила его моей «неиспорченной натурой».

Что жь, я въ самомъ дѣлѣ быть неиспорченъ; но далеко не ушелъ съ моей «натурой». Я продолжалъ не думать о графѣ. Графиня получала отъ него письма, но ничего мнѣ объ нпхъ не говорила, точно будто мужа и на свѣтѣ нѣтъ. Съ каждымъ днемъ она становилась усерднѣе въ обученіи меня всякой всячинѣ.

Въ библіотекѣ слободскихъ хоромъ она подвергла меня еще новому испытанію: вынула большую коллекцію гравюръ и начала просматривать ихъ со мною. Тутъ я выказалъ такую же невѣжественность, какъ и по части музыки. Только по слухамъ зналъ я имена Рафаэля, Микель-Анджело, Рубенса; копій никакихъ не видалъ и ничего не читалъ объ искусствѣ; мои товарищи были такого же художественнаго образованія — стало-быть, особенно стыдиться не приходилось, да мое чувство къ графинѣ уже не знало щекотаній самолюбія. Цѣлыя лекціи выслушалъ я въ библіотекѣ, разсматривая коллекціи и альбомы. Все, что говорила графиня, было такъ ново для меня, и она съ такимъ умѣньемъ и охотой вводила ученика въ пониманіе красоты, что ему слѣдовало родиться идіотомъ, чтобы не получить вкуса къ изящному. Каждая знаменитая статуя или картина наводили ее на личныя воспоминанія; она уснѣла вездѣ побывать: и въ Дрезденѣ, и въ Парижѣ, и въ Мюнхенѣ, и во Флоренціи, и въ Римѣ, и даже въ Гагѣ. Слушая ее, я такъ и видѣлъ передъ собою и тотъ диванчикъ, съ котораго англичанки смотрятъ на Сикстинскую Мадонну, и круглую комнату флорентинскихъ Уффицій, и вертящуюся на пьедесталѣ капитолійскую Венеру, и ватиканскую нишу Лаокона, и тотъ плохенькій застѣночекъ на виллѣ Людовицы, гдѣ стоитъ голова Діаны, и скромныя комнаты голландскихъ музеевъ, куда записныя любители пріѣзжаютъ постоять передъ «Быкомъ» Поль-Поттера, «Ночнымъ Дозоромъ» Рембрандта и «Банкетомъ аркебрировъ» Фанъ-деръ-Гольдта. Къ инымъ, совершенно мнѣ неизвѣстнымъ мастерамъ, учительница моя заставила меня особенно привязаться. Мурильо, большіе и малые голландцы сдѣлались моими пріятелями. Черезъ двѣ недѣли я уже говорилъ фразы въ родѣ такой:

— Какъ хорошъ этотъ Вуверманчик!

Еслибъ насъ въ пѣвческой спросили: кто былъ Вуверманъ, мы бы не могли и фамиліи-то такой выговорить. А графиня сообщила мнѣ даже, что Вуверманомъ его называютъ по французскому произношенію; а по-голландски-де — его произносятъ: Вауэрменъ.

У большаго круглаго стола библіотеки, гдѣ меня такъ наглядно и легко просвѣщали во всемъ, что человѣчество создало прекраснаго, я предавался особаго рода страстному и почти благоговѣйному созерцанію. Созерцалъ я ее, т. е. женщину, бывшую моей просвѣтительницей. Какъ она входила въ свою наставническую роль! точно будто затѣмъ только мы съ ней и сошлись; а между тѣмъ она же отдавалась мнѣ такъ смѣло и пылко, ея уста цѣловали меня, ея руки обвивались вокругъ моей шеи. Я заново, еще сильнѣе, еще безраздѣльнѣе преклонялся предъ этой личностью. Ея дѣятельность просто изумляла меня, какъ нѣчто необычайное въ русской барынѣ. Каждый урокъ былъ новымъ доказательствомъ силы и даровитости ея натуры. И все это шло — на одного меня… было съ чего обезумѣть!

XXXVI.

— Графъ будетъ здѣсь черезъ два дня.

Вотъ что вымолвила мимоходомъ графиня подъ конецъ урока французскаго языка.

Я вскочилъ. Меня не столько поразило извѣстіе, сколько то, какъ оно было сообщено. Но графиня точно не обратила вниманія на мой переполохъ и, закрывъ книжку, сказала:

— Я васъ, другъ мой, сегодня совсѣмъ замучила урокомъ. Ступайте-ка спать.

Но въ такія ночи, какую я провелъ, сна не дается человѣческому организму.

Нѣсколько недѣль прошло — и я не оглянулся на себя, не назвалъ никакимъ именемъ того, что у насъ завязалось съ графиней. Но тутъ разомъ, безъ всякихъ тонкостей и извиненій, обозвалъ я себя «мерзавцемъ», а связь съ женой моего патрона — «гнуснымъ обманомъ». Къ разсвѣту во мнѣ сидѣло одно чувство — покончить во чтобы то ни стало. Вся отвратительная гадость прелюбодѣянія терзала меня нестерпимо.

Съ готовымъ рѣшеніемъ сошелъ я внизъ. За завтракомъ и за обѣдомъ промолчалъ и ждалъ минуты перехода въ боскетную, чтобы начать…

Но меня предупредили; какъ мнѣ и слѣдовало ожидать, еслибъ я тогда получше зналъ мою наставницу.

— Вижу, сразу начала она, затворяя за собою дверь, что васъ волнуетъ. Присядьте.

— Я не сяду, отвѣтилъ я сумрачно.

— Ну, какъ хотите; а я сяду.

И она сѣла акуратно въ свое кресло, взяла работу и, поглядывая на меня, начала неспѣшно:

— Вы не вспомнили до вчерашняго вечера о моемъ мужѣ, иначе и не могло быть; у васъ хорошая натура, вы отдавались своей страсти, и мучить себя за это угрызеніями — наивно. Я знаю, что вы мнѣ скажете: «обманывать мужа — гадко; если вы меня любите, должны быть моей, а не его женой». Вѣдь такъ?

Вопросъ засталъ меня врасплохъ. Я наединѣ съ своей совѣстью не шелъ такъ далеко: я не мечталъ о томъ, что она броситъ все для меня.