Поместье. Книга II

Кларе не очень-то хотелось поздно вечером вести в дом мужчину. Хватает и того, что к ней Ципкин приходит. Герр Нельке и фрау Ганзе знали, что он отец Фелюши. Поздний гость мог вызвать у них всякие подозрения. Еще, чего доброго, велят Кларе съехать. К счастью, фрау Ганзе не выглянула из кухни, как всегда, когда слышала шаги. Фелюша уже спала. Клара на цыпочках вошла в спальню. Вдруг ее охватила нежность к дочери, сироте при живых родителях. С тех пор как Луиза ушла, малышка оказалась предоставлена сама себе. Она будто сразу выросла из детской одежды и стала вести себя, совсем как взрослая. Клара еле удержалась, чтобы ее не расцеловать. Письмо лежало в комоде возле кровати. Клара выдвинула ящик. От уличного фонаря падала полоска света, и Кларе удалось найти его среди других бумаг. «И хорошо, что я его встретила, — подумала она. — Столько лет носить в себе ненависть к человеку. Знал бы он, чего я ему желала!..» У нее дрожали колени, в горле стоял комок. Значит, это Миркин разыграл комедию, чтобы ее погубить. Но зачем? Зачем? За что люди так ее ненавидят? Ей стало жалко себя: «Сколько же мне еще страдать?» Клара вышла в гостиную. Шуба и шапка Винавера лежали на софе, он сидел за столом. Клара только сейчас заметила плешь и проседь у него на висках и в бородке. Да, он тоже постарел. Скрыть возраста не могли ни светлый английский костюм, ни жемчужная булавка на галстуке. Винавер посмотрел на нее с нетерпением. Видно, он хотел оправдаться как можно скорее и не сомневался, что это ему удастся. Клара пожалела, что его подозревала. Она положила перед ним письмо. Он быстро достал пенсне и водрузил на нос. Клара отошла в сторону. Он долго изучал листок бумаги. Снял пенсне, повертел в пальцах, опять надел. Вынул из нагрудного кармана конверт, посмотрел на него, перевел взгляд обратно на злополучное письмо. «Своего почерка не знает, что ли?» — удивилась Клара. Винавер будто взвесил обе бумаги на ладонях, опять стал читать. На лице появилось изумление, похоже, он не верил собственным глазам. У Клары перехватило дыхание.

— Ну, Винавер, что скажете?

— Не знаю. Ничего не понимаю.

— Что такое?

— Вроде бы и правда мой почерк.

Клара еле сдержала слезы.

— Что значит «вроде бы»? Не помните, вы это писали или нет?

— Ничего не понимаю, Клара Даниловна. Я уже совсем запутался!

— Может, это все-таки не вы? А то как бы вы забыли?

— Подойдите сюда. Сравните. Богом клянусь, не помню. Разве что кто-то мой почерк подделал…

— Может, так и есть?

— Но кто? Борис Давыдыч не такой ловкач. К эксперту я все-таки пойду. Это нечто невероятное!

Яша Винавер снова схватил оба письма и принялся изучать. Придвинулся поближе к газовой лампе. Нахмурился. Казалось, он понял, в чем дело, но на лице тут же снова появилась растерянность.

— Если подделали, то очень искусно.

Клара приблизилась на шаг.

— Как бы то ни было, вы сожалеете. Для меня этого достаточно.

— Для вас достаточно, моя дорогая, а для меня нет. Если человек что-то сделал, он должен потом об этом знать. А я ничего не знаю и не помню. Я поклялся прахом матери, а такой клятвы я в жизни не нарушу…

— Вы просто забыли. Бывает, по молодости чего-нибудь натворишь, а потом становится стыдно, — попробовала объяснить Клара.

— Не так уж молод я тогда был. И зачем я стал бы это делать? Может, Миркин мне продиктовал? Не помню, совершенно не помню. Нет, не может быть! — Яша Винавер заговорил другим тоном. — Это ужасное недоразумение. Как говорится, мистика какая-то. Не знаю, что и думать.

— Винавер, как звали вашего отца? Простите, запамятовала.

— Моисей.

— Яков Моисеевич, я вижу, что вы честный человек, и я вас прощаю. Бывает, сделаешь что-то недостойное, и потом этот поступок исчезает из памяти. Я достаточно настрадалась из-за этого клочка бумаги и не хочу, чтобы теперь из-за него страдал кто-нибудь другой. Эта трагедия должна закончиться!

— Да, но как это произошло? Мне это совсем не свойственно. Это как если бы кто-нибудь сказал мне пойти и обмануть вдову. Клара Даниловна, здесь темно. Можно попросить вас зажечь еще лампу или свечу?

— Конечно, но боюсь, это вам не поможет.

— Будьте добры, зажгите лампу. Это для меня очень важно.

— Сейчас зажгу. Но не стоит так мучиться. Значит, это судьба. Мне было уготовано несчастье, а вы стали всего лишь орудием. Ничего не поделаешь…

— Сделайте милость, зажгите лампу.

— Хорошо, иду.