– После трех лет лагеря, а я отсидел полный срок, – ответил архиепископ Иов, – поехал в Москву, в Патриархию, узнать, не могу ли я вновь вернуться к церковной работе. Мне сказали, чтобы я справился, нет ли возражений со стороны Совета по делам религии. Я пошел, спросил и мне сказали: «Что Вы? С нашей стороны, конечно, нет никаких возражений. Это дело Патриархии». И меня без дальнейших проволочек вновь назначили на кафедру и сейчас не беспокоят.
Мы заговорили о соборных делах. Видно было, что он сочувствует моим выступлениям, но ожидать от него открытой поддержки было нельзя. Да я его об этом и не просил – ни его, ни кого-либо другого. Это вопрос совести, да и как просить внутрироссийских архиереев, когда знаешь, чем они рискуют. Архиепископ Иов был одним из «великих молчальников» нашего Собора, к чести которых можно сказать, что они не произнесли ни одного слова в защиту неправды.
И молчание их было многозначительно, ибо за многими из них стояли годы тюрем, лагерей и ссылок.Среди других архиереев обращал на себя внимание архиепископ Омский Андрей (Сухенко). Тоже «великий молчальник», тоже бывший лагерник. Тоже большого роста. Но какая во многом разница! Как известно, в 1962 году Андрей (Сухенко) был архиепископом Черниговским и был приговорен к восьми годам лагеря по обвинению в экономических злоупотреблениях и безнравственном поведении. Думаю, что это обвинение столь же необоснованно, как и в случае с архиепископом Иовом. Однако, из-за более долгого срока заключения и, вероятно, более тяжелых условий пребывания в лагере, а может быть, просто из-за меньшей сопротивляемости организма… Как бы то ни было, но архиепископ Андрей не выдержал, вышел из лагеря душевнобольным человеком, ненормальным. Можно думать, что эта болезнь (как у архиепископа Вениамина – полная потеря волос на голове) проявилась не сразу, но только через некоторое время. По крайне мере, видевший его в 1969 году в Псково-Печерском монастыре, где он временно пребывал после выхода из лагеря, архимандрит Корнилий (Фристед) ничего ненормального в нем не заметил. Архиепископ Андрей даже сказал ему: «Церковью управляют уполномоченные». Этим объясняется, почему Синод назначил его архиепископом Камским и Тюменским. Явного сумасшедшего вряд ли бы назначили. Сейчас на Соборе архиепископ Андрей обращал на себя внимание своим странным поведением: ни с кем не разговаривал, непрерывно блаженно улыбался, смотрел перед собою в пространство каким-то неопределенным мутным взглядом. Во всем его виде было что-то бесконечно трагическое. На его странное состояние обратил внимание не только я, но и многие другие и даже раньше меня. Другим проявлением его неадекватности было то, что когда снимали фотографию членов Собора, он не только стремился занять самое видное место, что при его росте было нетрудно, но и беспощадно расталкивал при этом локтями своих соседей. Впрочем, внешне он ничем не нарушал общего порядка Собора: вовремя приходил в церковь молиться, вовремя – на заседания, также и пить чай или обедать. И все молча, ни с кем не разговаривая.
В свободное время, остававшееся до начала заседания, я виделся с представителями нашей епархии, диаконом Сергием Рейнгартом и В.Е. Драшусовым. Они жаловались, особенно последний, что живут в гостинице вне Лавры и потому мало знают, что происходит, чувствуют себя изолированными. Просили указаний, что делать, но мне трудно было на этой стадии соборных работ дать им определенный ответ. «Дело само покажет», – говорил я. Но, в общем, у нас было полное единомыслие: не уступать в вопросе постановлений 1961 года и в отвержении так называемой «особой политики», а это их особенно беспокоило как бельгийских граждан. Но в какой форме выразить свое несогласие – заранее сказать трудно.
После общего, группового фотографирования членов Собора мы вошли в Трапезную церковь и заняли свои места, как и раньше. Во время этого фотографирования несчастный владыка Андрей совершенно затолкал меня своими локтями – я пробовал противиться, но безуспешно, куда мне с таким гигантом справиться.