Помни о Фамагусте

За деревянными столами стучали кружками осипшие люди. Посредине дергался и жестикулировал он, чуть за тридцать, невысокий и щуплый, в очочках, с интеллигентной копной. Дергался, повергая в хохот и слезы, а компания стучала по столешницам кружками. Это был поэт-драматург, самый знаменитый из литераторов, произведенных декретом в «о-фи-ци-аль-ные» (смех, возгласы, захлеб), орденоносец и лауреат, председатель секции союза. Прославился юнейшим, в романтически отбрехавшемся промежутке (с одной властью разделались, пришлая мешкала утвердиться), магнитной патетикой «Жертвы». Воин, герой «Взятия Адрианополя», первой драмы дилогии, после долгой осады и трех тысяч александрийских стихов, на рассвете по внутренностям птицы читает волю рока — крепость будет взята, если накормит своей печенью солдат ударной колонны, своих солдат. Тем же утром он обрывает бой барабанов в долине. Достает из-за пазухи завоеванный в странствиях обсидиановый жреческий нож. Стон центурий, противятся, умоляют, он непреклонен. Целует обсидиановый нож, становится на колени и резко, но осторожно, дабы не повредить депо крови, вонзает справа; продольный надрез и — накреняется, вываливая в чашу теплую печень. «Ешьте!», успевает выкрикнуть под конец монолога. Кромсают на сотню кусочков мечами, едят неостывшую злую судьбу. Штурм бродит в их жилах, сегодня крепость падет, они берут ее, неприступную тварь — лезут по лестницам, облитым кипящей смолой, крушат бараньим тараном ворота. Вожди составляют в «Супругах» великую хартию пантуранства, но распри и раны мешают завещанному пророком единству. Избыв черствую ночь, предводитель огузов вопрошает гадалку, каргу на куче кизяка в расщелине скалы. Деткам твоим, близнецам, надобно меж собой посупружиться, каркает, поворошив веткой в золе, вещунья, и уточняет, равнодушная к занесенному над нею мечу: сами спознают, чуткое семя — твое, велить не придется. А меня разруби, век мой погас. Вождь возвращается черный от горя, но дети встречают его голосами той безропотной власти, что обретает себя в исчадиях сущей невинности. Им по четырнадцать, нетронуты наслышанные о ласках тела. Гордые, как чета Птоломеев, брат и сестра приказывают челяди уйти из дворца и разбить возле шатер. В опустелых покоях снимают друг с друга одежды, без плеска вступают в воды бассейна, разглядывают и ощупывают во взаимности наследную плоть господ. Так похожи они, принц и принцесса, что придворные путали их, соперников по миндальной красоте восхождения к юности, но созрели отличия, воспетые, пока он и она восхищаются выпуклостями, в трехстах отбросивших рифму стихах. Строки, оперенные тою же белизной, не оставляют их и в обряде умащивания, после того как жених и невеста обсохли в обнимку на застланных простынями полатях; сейчас, без прислужников и прислужниц детской неопытности могли помочь только стихи, направляющие движение ароматических масел. Сандаловая шкатулка в доселе непроницаемом уголке родительской спальни, обручальные кольца, подсказанные девочке умершей матерью и седьмым чувством невесты, а ему был приказ поднять со дна сундука ярко-алые свитки свадебной ткани, в которую они завернули друг друга под солнцем, на дворцовом крыльце. Две алые свечи, трепеща язычками, достигли в полете шатра, где для них приготовлено ложе, и струи фонтана, журчавшие в яшмовой лягве, проводили их лепетом, и немота сковала строй придворных, и разодрал на себе платье владыка огузов, отец.

Отклоненную цензурой сцену соития Джалил читал в рукописи, ловя себя на злорадной солидарности с комитетом запретов. Прямота языка, коего бежала литература казенных писателей, а казенными были все они, погрязшие в отвлеченностях, не противоречила ли покрову загадочности, под которым раскололись небеса? Ну тебя к бесу, ты просто завидуешь. Мальчишка так описал бордельное приключение, что похабство случки легло на трогательную мелодию самоотдачи. Кровь девочки — бедняжка получилась балованной, нравной, с размазанной на мордочке сурьмой, не марципановый истукан, и как же ты прав, что завидовал наглецу, почавшему лоно девчушки милым приятельским прозвищем (и в подробностях показал!), — кровь затянула трещины глупых племен, девять вождей поклялись в шатре над телами любовников, погибших супругов. Бывает в полвека раз: юноша загрыз литературный балаганчик. Докторов соловьиных наук, заштатных магнетизеров, святош романтизма. Только Джалил и остался, о чем хитрец, не прочь напечататься в «Насреддине», веселым инскриптом: «Мэтру Д., последнему, кто».