Помни о Фамагусте

Оратор все говорил, говорил, тряс копной, прохаживался с мулетой в сантиметре от рогов. Джалил взял пива, тарелку с посыпанными крупной солью кубиками сухарей, вымоченного в соленой воде гороха и примостился около бранчливых пьянчужек, под коптящим светильником. «Формы жизни», триптих вдогонку дилогии, посвящался Освободителю. Человек во френче потому хотя бы заслуживал уважения, что, учредив Академию, гладиаторский цирк, «Полистан», дал темы трагедиям. Мальчишке было все равно, откуда брать экзотику, только бы не из личного опыта, а на траве, где паслись табунками цветы, на песке арены и на мраморе у бассейна с форелями кишела она в лучшем виде. Провозгласил себя лазутчиком в амазонках Пентесилеи, травестийная перемена наряда, если не пола, завела градус речи за край. Триптих-агон, состязание в эротическом помешательстве. В трех средах: трава, песок, мрамор. Софистический спор, кому зайти дальше, туда, где людей нет, где они прекратились до всякого спора, — в дикую пустошь, в выжженность силы, обнимающей балетных амбалов в туниках, хрипящих меченосцев Колизея, развинченную, с фокстротцем и ниггерским блюзом, богему вертепа, в печаль могущества, в ультимативный зрак поражения, ах… Набрав скорость, автор захлебывался и к пятому акту греб взапуски. Готовились декорации под мечту его славы, представить каждый из разделов троечастия по месту назначения, соответственно, на плантациях Академии, в цирке и в ресторане, но Освободитель получил депешу. Принятому в официальный разряд драматургу предписывалось взяться за общие темы страны, оправдав лауреатство и орден.

Прошло восемь месяцев ветренного, ничем и никем не смененного марта. Редактор катался в трамваях, гулял и обедал четырежды в пятидневку, поэт заседал и нечасто был трезв. В переулке за Ольгинской их разделяло семь метров. Так подойдите, шанс нельзя упускать! С неподражаемой искренностью и цинизмом поэт исповедовался перед публикой. Грядущее пугало, он гадал, что с ним станется. Проще пареной репы, дружище. Кризис лопнет разоблачительным скетчем о плантаторах-извергах, на тех же колесах покатятся с горки куркули-мироеды, рецидивисты Корана, махинаторы, дамочки. Вины твоей нет, вина осуждаема лишь сознательная, а в тебе столько поэтической воли, что ей суждено проявляться, в газетной хотя бы политике, в которую ты по привычке, сказано ж — несознательный, будешь сметать шкурки галлюцинаций, я не судья. Он деградировал не оттого, что скурвился, забормотал в трансе редактор, а из-за серьезного отношения к литературе. Эпохе не понадобились драмы поэта, и, чтоб не оскверняться соглашательством (другие возможности отняты), поэт на все это плюнул и погнал презрительную халтуру. Вытащить его отсюда. На улицу, в март восьми месяцев.

Присмотрел, где по рюмочке коньяка, утлый бар на Степана Халтурина, за разговором до Богоявленской, Бондарной. Сегодня либо совсем не стоит писать, что беспроигрышно и панацея, либо записывать исподволь, справа налево об одиночестве человека, такого, как этот, с бутылкой, как, с литровою кружкой, вон тот. Очерк присутствий и убываний, первомайского люда на Площади 28 апреля, перепачканных корабельщиков, ряженых офицеров, слесарей у туранского клуба. Очерки примуса, керосинки, корзин; рогожек, селедки в шрифтах исполкома. Очерки птиц — вороны, уютные, древлережимные птицы. И дирижабль в небе над нами. Кажется, есть санатории, пускающие полежать на воздухе в спальных мешках. Весною, осенью, в санаторном саду из германского сумасшедшего дома. Джалил откинется у себя или в больнице для бедных, с вонючим горшком под кроватью, а можно в гагачьем пуху и в бодрящей погоде, помазанный ею под грай вечных птиц. Санаторий не по сеньке обоим. Ему, лишенцу, — понятно, лауреат же проштрафится перед уходом, исхудалый, до посинения спившийся, позор для предков, кабы не рухнули барьеры стыда. Полеживать рядышком на холодке и в пуху, Аллах не дал ему сына. Рассказывая о замысле дневника, приготовленном для него, для поэта. Дело в том, чтобы вести дневник не урывками, от случая к случаю, даже не регулярно, а — как дыхание, которое превращается в литературное, письменное. И есть еще один путь, это путь политических поношений, листовок и прокламаций, написанное днем расклеивается ночью на тумбах и фонарных столбах. Не потому, что в это веришь, а ради действенной формы: прочно сработанная прокламация оправдывает беспредметность литературы, возбуждая, в слабом сиянии фонарей, дневные страхи, подозрения, надежды. Потом подвал на Ольгинской, два следователя из шпионских романов и неучтенные словесностью костоломы.