Помни о Фамагусте

В одной из эпистол, которые все его сообщение с миром, в февральской, написанной элегантнейшей прозой, вроде серебряновечных подражаний латыни — Рим порывает с днепровским амикошонством предшественника, и как несозвучны словесные языки, так разнятся и методы управления кесарей, — читаем поразительное признание. Больной признается, что не совсем понимает устройство системы, вознесшей его высоко, и назначение ее преимуществ. Это печатается в ежедневных газетах, по-видимому, в доказательство скромности небожителя, причащенного олимпийским нектарам, усвоившего, для одомашнивания стратосферы и чтобы другим было проще принять ее недоступность, тон умаления, пропуска патетических огласовок. Ты читаешь это на стенде булыжного Молоканского сквера, подле тинистой ряски бассейна, у пивных столиков мордой-об-стол, но правда весь воз перетянет. В печать, против законов самосохранности механизма, пробилась взрывная растерянность, впервые с Ленина, с предзаключительной эпохиальности ленинских бедствий, когда, спеленутый и коснеющий в Горках, плача, кашляя, охая и плюясь желтой слюной на рубаху и наволочку, прося яду у тех, кому поручили уморить его постепенно, в растяжку, он диктует выдранным из эпикриза листам муки совести о судьбе революции, им же и заведенной в тупик.

Вот те раз — непонятно. Кое-что даже им, на орлиных площадках с медикаментами и круглосуточно восполнимым запасом всего. А напечатают ли в ежедневных газетах, кто заменит на Парапете даглинцев и женщин, тоже забранных до одной в аллеях большого и малого спроса, от пальмы и кипариса до ржавой, вросшей в землю цистерны на обезвоженном пустыре, в солончаковую почву, отторгающую даже отставших командированных с фибровыми и фанерными чемоданчиками. Двух, с Арала, каракалпачек, золотозубую гагаузку, хакасского ветерана плавбазы, уйгурку казахстано-китайского пограничья, это экзотика только, не утомляя всей списочной полнотой.

Скажут ли в общеполезной печати, кто будет носить заупокойные фотографии, марки почты фаюмской на лацканах пиджаков.

Поддерживать март, как выброшенный на остров Педро Серрано поддерживал добытый огонь с помощью всяких отбросов, дерева с кораблей, рыбьих костей, огонь в хижине из панцирей черепах, самых крупных, в чьи панцири помещалось до двух арроб дождевой воды, а кровь обезглавленных черепах он выпил до этого, в засуху.

Заботиться о Бондарной, яремной вене четверга, в кружении ветоши пошивочного и картонажного производства, оборки, лоскутья, огрызки, бахромчатая требуха подле скита не покладающих рук Анастасии и Марфы Иванченко, девственниц опущенного взгляда (а падеж все родительный), который кинокамерой на рельсе катит к выбоинам у табуретов Эсмиры и Руфата Караевых, крапчатых богомолов с шевелюркою пакли и пуха, к девяти ступеням вниз Папазяна Аршака, сына Папазяна Вартана, хлеб и сахлаб, сладковатый ливанский душок, армянин пополам с арабом-разносчиком, масляным поршнем шведок, датчанок на кардамоновом пекле, опущенный этот взор устремляется в комнату, к дневнику на столе, нотной тетради в шкафу, к ложу усопшего под снимком обнявшихся женщин, к их поцелую взасос для интимного моментального снимка.

Кто будет слушать мугам, ветер с песком, ветер с пещерами для песка и песок с пещерами для бурана; поющий прерывисто из ящиков на стволах.

Собираясь в косых заходящих иранского консульства, кинотеатра «Дипкорпус», безфонарного одичавшего сада, где побитые статуи римских богов и богинь, водруженных, как и на Родосе, итальянцами, ведут по ночам разговоры в ауратических нимбах алебастра и гипса. И горец заведет на тротуаре игрушку, кошечку или зайчика, или собачку, вставив ей в анус ключ.

Танец Испанца.

Баня «Фантазия».

Шелале.

Кто ты такой, чтоб тебе отвечали.

Ответа нет и с кончиной Андропова.