Помни о Фамагусте

Негаданны судьбы: интеллигентный молодой человек из приличной семьи, ты маешься мытарем по райцентрам, взимая с коллективного членства, тратя сдачу в пробковом шлеме спецхрана за выписками о Колизее по трухлявым газетам, по неразрезанным книжкам журналов, полвека и больше в могиле, такая затхлость от хроникальных страниц в два столбца петитом и нонпарелью, от курсивного велеречия середины, от просквоженной разрядками римской прозы преамбул — Тауз, Шамхор, Кюрдамир, Шаумяновск. Все в кащеевой пазухе коллонадного храма, Центральной библиотеки с портиком и фронтоном. Цензор в халате и в шлепанцах (кастрюлька на плитке под двуязычным плакатиком, воспрещающим пользоваться электроприборами), вызывается ублажить тебя супом без гроша за постой, ей скучно, ей хочется разговаривать, она позволяет брать периодику на дом. Папки толстеют преизбыточным материалом, в подробностях не то что бои, взмахи, отскоки, отбои, запутывания, всякий что ни на есть восхищенно-непонятый, почтительно вкривь и вкось истолкованный трюк и кунштюк Мгера Мгояна в роении версий. Хлопающие на ветру знамена, оркестровая медь, скрип сандалий, всхрапы, железо, женский аплодисмент. Итоговый перед разгоном, переведенный на русский «Молла Насреддин» до тебя кем-то читан, и как. Буквы, исколотые булавкой в определенном порядке, дают текст второй, параллельный, приладив лупу, ты внедряешься в тайное тайных. Пять миллионов деревенских дворов за три года — в распыл, темпы индустриализации безрассудны, и пролетариат, обнищавший хуже, чем до войны, вслед за крестьянством поглощается изуверской логикой термидора, пожирающего обманутых бюрократией детей революции. Оппозиция, блещет очками корректный, разочарованный Смилга, отклоняется в сторону беспредметной язвительности, наш долг работать с партией и в партии, ведь ставка в этой борьбе — агония страны со 167-миллионным населением. Социалистическая революция ушла далеко вперед по сравнению с предшественницей, революцией буржуазной. Спор между Дантоном, Эбером, Робеспьером, Баррасом привел к падению ножа гильотины. Я только что вернулся из Минусинска. Что значат наши пустяковые стычки? Не будем же мы все теперь разгуливать со своими отрубленными головами в руках? Если мы, не растеряв пролетариат, одержим победу над тысячелетним крестьянством, это будет превосходно. Нет, нет и нет, срывается «Голос труда»; применяясь к подлостям «социального творчества», уравняв преступления с необходимостью, а последнюю с неизбежностью, призывая нас в этой гнили участвовать, вы тщитесь оправдать свое пресмыкательство поступательным благом кровопускания. Это ложь, оттого вам и надо, чтобы все мы в ней замарались. Вы пугаете гильотиной, как будто она уже не обрушилась на народ, — конечно, ваши партийные головы должны согласно кивать на плечах, а вихрастым и лысым отбросом истории наполнят корзины. Заблуждаетесь, предательством вы подписали себе приговор, алая полоса на горле ухмыляется в зеркалах подаренных вам квартир. Но мы хотим знать, восклицает «Голос труда», что думает глашатай освобожденного человечества, пророк огненной ясности, защитник обездоленных французский писатель Анри Барбюс — ответь нам, товарищ, мы, в брюхе кита, заклинаем тебя, ответь!

У Барбюса гибкое длинное туловище, подвижные, с пианистическими пальцами руки и страстно вылепленная, расчесанная на прямой пробор темновласая голова, озаренная первохристианской скорбью. Он сидит в кресле покашливая, поглаживая ламанческие усы, подле на низеньком столике лампа на ножках, остывший кофе, трубка, табак в пестрой колониальной жестянке и сброшюрованные тетради «Клартэ». Я вступил в литературу, взятую лукавым клиром декаданса, заласканную щупальцами липкой кладбищенской похоти. Ладанки мистического блуда висели всюду, от альковов кокоток до штабных будуаров вояк, и, благословив закабаление капиталом рабочих, вырвав проценты сверхприбылей, священники проповедовали разделку живого мяса на пушечное. Уже в дебютных произведениях, стихотворном сборнике «Плакальщицы», романах «Просящие», «Ад», проникнутых лицезреньием позора, алкание правды побеждает соблазн присягнуть нигилизму, когда же грянула бойня и я отправился добровольцем под пули, из-под пера моего прянул «Огонь», мазереелевский веер гравюр, триста страниц обличительных мемуаров грядущему. Мобилизованный позже коммуной, архитектурой ее эсперанто с зубчатым акцентом Кремля, я, милостию божьей и судьбы, был приглашен в дом к человеку библейского имени, который, стяжав оба Завета, полнился практическим обетованием третьего, чьи всходы дают себя знать в необозримых делах его, столь же духовных, сколь матерьяльных. Книгой о нем, величайшем из когда-либо живших, я закончил свой путь по компасу братства людей и в пасмурную погоду погребен на фамильном погосте с артиллерийскими почестями.

Нет, нет, нет, орет «Голос труда», этого не было! Подлог, подтасовка! Он не мог быть подкуплен! Не мог искренно внять каннибалу! Знаменитый писатель сознается, что его запугали!