Помни о Фамагусте

В светлой тихости бормотание фонтанчика, рыбий поплеск. Теплые влажные клубы, потянуло шампунем, лавандой, бальзамическим мылом, махровыми глажеными простынями. Ну, пойдем, командует Шелале, белье, надеюсь, сменили, и горцы идут в номера, по человеку на комнату; старейшина и Испанец внимают журчащей воде, им незачем в номера. Я, стало быть, не свидетель, продолжает Испанец, но очевидность случившегося не нуждается в соглядатаях. Свершись то, что мечтательно брезжит сальному обывателю, даглинцы б расхвастались, по-детски, в испорченный телефон, этого не было, было иное: не раздеваясь, взмокшая от усилий и пара, она посетила по очереди все купальни и каждого снизу доверху вымыла, собственноручно обмыла. Ничего больше, но это же акмэ поступка. Льдистый полюс, не будь в бане так жарко. Из комнаты в комнаты, а их пятьдесят. Не раздеваясь, в чем была, обошла, в душном мареве снизу доверху своими руками обмыла. Пятьдесят стилизованно-римских из эребунского кафеля, мрамора, с тюльпанами и симургами по изразцам, сцены труда на просторах, крашенных блеклой олифой. В каждой по горцу, всех без единого пропуска, мочалкой и мылом, рецептурные, выбранные ею масла. Она в этот день была в черном двубортном жакете на медных пуговицах с ястребками, буклевая юбка не выше колен, сетчатые, как у артисток и официанток, чулки, рутинный наряд, а каблук укорочен, не шпильки, в скользкой мокрени неходные — остойчивость микропорной танкетки, да не в этом же дело. Из третьей в восьмую, из двенадцатой в девятнадцатую, из тридцать четвертой в сорок вторую, задержавшись сверх среднего срока в двадцатой и двадцать седьмой, забрызганная мылом и потом, в потеках и хлопьях, пошатываясь от изнеможения страдничества, в беспаузном переходе едва успевая, потом и не успевая, затянуться болгарскою сигаретой с откусанным фильтром, брезгуя расстегнуть хоть бы верхние пуговицы флотского кителя или бушлата, под весом которого, напитанного сливною водой, была точно в панцире, обошла невзирая все пятьдесят и каждого с ног до макушки собственноручно обмыла. Согнувшись, начинала со стопы, продолжает Испанец, несменяемым дальше во всех кабинетах подъемом, справа и слева по голеням, бедрам, брюшной пресс, курчавая грудь, опять раздвояясь к плечам, опять собираясь для вспененной, клокасто взъерошенной головы. И обрабатывался пах. Отставлены губка, мочалка. Нагая ладонь, намыленные голые пальцы, не убавляющие, не убывающие, как сказали бы теософы, в чуткой «тонкости» на переходе из двадцать третьего в двадцать девятый, из сорок седьмого в сорок восьмой, каждому свое припасенное слово: напутствия, увещевания, утешения, ободряющей укоризны. Она вымыла всех. Семя не выбросилось, но как будто ушло. Извержения не было, подступившее близко, не дававшее ни минуты спокоя, пресуществленное семя ушло, рассосалось, прекратило тревожить, но само по себе не рассасывается, надо работать. Сперма исчезла, не вылившись. Убранное на полгода, таково действие эликсира по имени Шелале. Преображенное содержание мошонки отпускало для музыки, Сутина, четвергового траура, для соборных брожений на Парапете и в Парке, в косой лиловой трапеции, наброшенной на поникший асфальт циклопическим пьедесталом фигуры во френче, заправленных в сапоги шароварах и картузе, с усмиряющей бухту десницей, — на шесть месяцев Шелале снимала даглинскую скверну, переколдовывая несносное бремя. Они имели возможность это проверить, тогда и затем. В продувную трубу переулка, чересполосную из-за превратностей светотени, выбирались застенчиво-чистые, легкие, в радости, на нее было жутко смотреть.