Помни о Фамагусте

В пудовом тряпье, стянувшем всю волглость, всю влажность «Фантазии», белей мела, размазывая мокрые полосы по стене коридора, который двумя коленцами и локтями выводил в переулок, она все-таки рухнула, дважды, но скорее уснула бы вечным сном у тараканьего плинтуса, чем приняла помощь тех, чьи сцепленные рычаги, образовав род носилок, доставили бы ее до самого дома, позади Сабунчинского. В непросушенном платье на ветер со взморья, риск воспаления, и получила бы полной разверсткой, если бы он, провожатый, не избыл с ней весь путь до вокзала, как обратный магнит у нее за спиной, да и то. С остановками по щербатым ступеням во второй и последний этаж развалюхи, наляпанной наспех, в прогале меж нефтяных помешательств. Рассохлый заслон, запираемый на ночь ключом от воров, ограждал лестницу от «галереи», коммунальной клетки-веранды окнами в колодец двора, где бабы на дне продавали горячую соль в белых полотняных мешочках, соль от порчи и сглаза, а мужики-браконьеры с Артема островную икру осетров, слипшиеся крупные комья. Резали и запихивали в поллитровую банку ножами, лезвия вытирали о навощенный пергамент. Хлипкий, с неошкуренными перильцами мостик вел из галереи в дощатую, нависшую над двором будку уборной, очко азиатское на четыре-пять густовселенных семей, в переплетение которых у Шелале был приют. Слепительный миг вспыхнул в галерейном стекле. Солнце наш враг, подумал Испанец, мы ему отвратительны. Они вошли в ее десять метров, геометрическим очерком и убранством, не считая книг и идеи порядка, здесь не столь строгой, немногим отличные от хоромов Испанца. Начиналась горячка, она пунцовела, пылала, похоже, не замечая его, заголяясь беспомощно при мужчине, он отвернулся и внял слабым стонам, отдираемому шуршанью покровов. Легла. Не глядя накрыл ее, обнаженную, шерстяным пледом с кистями, клетчатой накидкой из города гейзеров Акурери, с военторговской биркой наружу. На колченого разрозненном стуле у топчана слышал хрипы невнятного или непонятого, при всей близости, организма. Решай же, решай, и он подчинился ногам, их примкнутой к приказанию мысли, и прежде чем несловесные мысль и приказ достали до головы, тело затанцевало, первый из когда-то разученных танцев, сложенный — надо было дождаться и узнать это здесь, на облупившейся палубе десяти ее метров — из конечных, далее неделимых порций плясового движения. Элементарная азбука поставляет все танцы, сколько же времени он извел вхолостую, если то, что найдено в годы, долготрудным сведением ритмов в систему, преподносилось свободно и сразу, любой из когда-то разученных плясок; значит, раньше это было узнать не дано, оно знало, что делать, само, его тело.

Он танцевал остаток дня, с небольшим перерывом, до желтых звезд неба, дрожавших кратчайшим, за шестьдесят тысяч лет, сообщением Марса с Землей. Самородный рассвет разбудил его на половике у кровати, фотонным ливнем без птиц, рядовых горна побудки. Женщина разметалась и пропотела, жар выходил ритмичными волнами. Слышимые его кожей, они оседали на ней, меняя окрас ее и состав, может быть, пигментацию, поры, это ко благу. Хрипы дыхания смягчились и выровнялись, танец подействовал, женщина выздоравливала, бессознательная ровно настолько, чтобы вернуться омоложенной, и следовало поторопиться, она была по дороге назад. Напольный ларец у этажерки с транзисторным радио «Спидола» берег смены белья, не иначе, он снял крышку, точный, как лозознатец, тычащий тростиной в подземье. Скомканные ветхие простыни, пододеяльник, ночная сорочка в горошек с осколком костяной застежки воротничка, милая незастиранной хрупкостью, он погрузил в нее лицо, но удержался и не высунул язык. Откинул плед, выволок из-под нее намокший, в двух местах продранный ситец, сжав зубы, уже не зажмуриваясь, обтер вафельным полотенцем, приподнял, повернул так, чтобы клонящаяся из стороны в стороны голова вошла в шейный вырез рубашки, осторожно облек туловище сухою сорочечной тканью. Худоба Шелале, беззащитней и выразительней нагишом, чем в одежде, томительно напрягла его мышцы. Прислонив женщину к шкафу, служившему попутно изножным пределом постели, постелил относительно чистую, зеленым по белому окаймленную простынь и возвратил тело в исходное положение сна, уже послекризисного; помстилось, что на губах ее слабо мелькнула улыбка, но лекарь не отнес на свой счет.