Помни о Фамагусте

Четырнадцать лет назад молодой индоевропейский лингвист пришел в Закавказья из зацветшего травами Петрограда. Ученик Бодуэна де Куртенэ, тем упорнее отрицавшего государство, чем прочнее его утверждали державники-ленинцы, он покинул невские привидения после того, как патриарх выбрал варшавскую эмиграцию. Путешествие третьим классом тринадцатого санитарного поезда длилось девять дней и ночей. Посередине вагона на железной печи в общем котле грели пшенную кашу, кипятили воду для чая. Печь топили дровами, заготовленными вдоль полотна, останавливая ни шаткий ни валкий состав. В Тепловодной застряли надолго, вынь да положь комиссару локомотив, побрели было мокрыми шпалами, но подали тягач, и прицепленный с лязганьем караван заскрипел за промазанным гарью вожатым. Фридмана перед отъездом стращали: там нет питья, пьют опресненную морскую, на улицах в копоти режутся ятаганами дикие племена, когда ж повелителю норду наскучит, швыряется вывесками, жесть гасит предсмертные стоны. Говорилось о выжженных балаханских верстах, изнуряющих нервы щелкающим звяканьем труб нефтепровода. Бывалый странник докладывал: этот звук преследует уши всюду, где стоят керосиновые заводы и цистерны, особенно в Черном городе, средоточии нефтяных производств, на обеспложенной, лишенной зелени почве. Трубы тянутся по краям пеших проходов, в канавах, вылезают наружу, сплетаются подобно лесным корням, прячутся под мостовую и щелкают, звякают, тихо и резко стучат. Звук полон напряжения, в нем удары молотов по железу, громыхание стального листа, трели цикад, укусы пуль в цинковые корыта; достигнув требуемой частоты, он впивается в мозг и распиливает его пополам. Там нет еды, говорили ему накануне, хуже, чем в Питере. Желудок северянина переварит скорей мерзлый картофель и бледную немочь моркови, а бывают ведь сельдь и крупа, нежели те, добываемые ценой компромисса, бараньи кишки, мелко нарубленные, припахивающие калом, докрасна подрумяненные в жиру, что на сковороде в нише щербатой стены жарит за десять копеек духанщик.

Это все было правдой.

И, во всем ей покорный, город раскрылся оазисом.