Помни о Фамагусте

Облака шли неспешно, как рыба в бассейне ресторана «Европа». Шестнадцать искрящихся каменных ярусов амфитеатра стекали в бухту кольцо за кольцом, а окончив схождение, взмывали в обратном порядке и снова спускались, искрясь. Воткнутый в отступившее море ключ Девичьей башни, оккультного храма огнесвятителей, не возражал, будь на это наказ, со скрежещущим грохотом провернуться в скважине недр, вызволяя из глуби скрижали. Море было Эгейское, магний и синева, кипенное руно. Итальянская мудрость, не подпускать близко к сердцу невзгоды, чтобы оно не иссякло, прежде чем закончится отведенный ему для терпения срок, взбодрила бульвар. Копоть, и гарь, и пожарища промыслов, и гортанная жалоба нефтекачалок, с отвращением, из одного только долга пьющих жижу земли, были там, за окраиной, в иношней тридевяти весны, не затронутой сажей замостья. Пища, свободная для продажи в четверть или на треть своей власти, волшебно могущественная после агонии Петрограда, имелась во многих местах и легкомысленно пела, какие горы будут сложены из нее. В Сабунчах, битый час проторчав у мангустов, с кружащимся от визжащих волчков мевлеви окоемом, звездной картой в медяк и колодой таро, раскидываемой на удачу при взятии крепостей (подробность, обыгранная драматургом в «Адрианополе»), он купил масла в пергаментной бурой обертке, срез колбасы, бессолевую скатерку лаваша, лиловую луковицу, пучочек зеленого лука на плотной продолговатой головке и два помидора. В Молоканском пиво закусывали моченым горохом и сухарями, кварталом ниже фабричные, бухгалтера, кое-кто от свободных профессий брали из чана, из красной медлительной каши копошащихся раков. Астраханцы, наняв уроженцев в изорванных блузах, без оных, загорелых ловчил с потными торсами в порту у баржи, разгружали по цепочке арбузы. Верблюды шествовали между повозок и автомобилей. В лавках предлагали ковры и медные лампы. Тюрчанки кутались в чадру. Женщины других исповеданий обнажали руки и смотрели зазывно, всепонимающе льстя самолюбию пришлеца. На лотках в устье Губернаторского сквера, под полосатыми тентами в подражание лазурно-бережным — любимая Фридманом пастозность московских коллекций, въяве насиженный до войны Сан-Тропез не по своей воле книжников Губернаторского, — попалась брошюра Бодуэна де Куртенэ против Бога и человека. Подлая тварь человеческая, ругался Иван Александрович, приписывает созданному по собственному образу и подобию Богу свои злодейские наклонности, при этом называя Бога не только справедливым, но и милосердным. Ему стало весело. Германский в четырехстах страницах томина расщеплял словоформы «Архипелага» и «Патмоса», итог подбивался топографической тавтологией: «здесь-бытия бытийствованье — здесь». Сочинитель разбора, неизвестный Фридману молодой профессор в шапочке с перышком, возложив правую длань на стопку уже напечатанного, левой подкручивал ус; недовольство заштатной ролью автора и чтеца, на которое намекала напыженность позы, могло быть смыто с него единственно помощью тех, кто его поманил бы административным служением. Милейший Август Августович Шперк в сочинениях, отпечатанных правоэсеровским «Колосом» и надпартийно-общинной «Задругой», питал ту же, что и до переворота, необъяснимую неприязнь к удвоению русских согласных в нерусских словах: «клас», «маса», «гама» он писал так, как они написаны здесь; не вчитываясь в раскрывшийся наугад сардонический текст, Фридман приветствовал автора и дослал недостающую реплику к предотъездному разговору. Поистине, город был заражен непредсказанностями.

Две ночи Фридман провел на полу людной комнаты, перешагнув через соотечественника, питерского инженера в болтавшейся балахоном толстовке, кудлатого спеца, спросонья твердившего, что у него выкрали чертежи, по-видимому, из подголовной котомки или из головы. Когда же Фридман разулся и вытянул ноги, через его обращенное к потолочной лепнине лицо переступила семейная пара тифлисцев под сорок, беглецов огрузинивания, и затихла в обнимку на полувздроге интеллигентского обжимания, стиснувшись. Неверно было бы трактовать это как потерю стыда, это, повернулся на правый бок Фридман и левой пяткой в шерстяном носке задел инженера, неутешного в своих ограбленных лабиринтах, послушайте, нельзя ли того, черт-те сколько пытаюсь заснуть, прошипел в углу оформитель майских торжеств, это не забвение стыдного, свершающееся, против обычного разумения, не так уж и скоро, отвел пятку Фридман, не мешая изобретателю пройти трухлявым выдолбленным коридором, из конца в конец отнимающим рукописи, все, чем надеялся дорожить, это послереволюционная незаинтересованность чужим мнением, сообразование с коим составляет основу приличий.