Помни о Фамагусте

В два пополудни, под звон четырнадцати ударов горбуны, хозяин и Валентина замерли за воскресным столом около освященного хлеба. Валя принесла его из церкви, в теплом полотенце, чтобы председатель застолья, чья должность еженедельно передавалась по кругу, так что каждый из них минимум семь раз в год принимал ее на себя, взял бы, разомкнув цепь молитвы (все религии вместе), нож с широким лезвием и разделил каравай по количеству едоков. Лишь после преломления и отведанья хлеба подавались лапша и тушеное мясо, но в дверь постучали. Хорошего не жду, вспотел иудей и на негнущихся приплелся к двери. В комнату, сузив зрачки, томясь жасминовым своим преимуществом, вступил старейшина даглинского общества, гроза Парапета, бритвенный фокусник и паладин мугамата, молодой человек тридцати лет со щетиной на девичьих ланитах и паспортной фотографией на отвороте пиджака. Они обменялись приветствиями: приниженность еврея, гнусавый, цокающий, пришепетывающий акцент даглинца, единый для всего сословия, обязательный в нем. Горница была увешана снимками с монастырских видов. Северная красота, сказал гость, капельки на матерчатых листьях, скупо пробивается солнце сквозь прошву. Тройственность сосен, песка и моря, свинца и магния в пенных гребнях, и на белых побережиях латают снасть рыбаки. Весь быто-мир мой исходит из юга, но я подвержен и северу, где нашу корпорацию испытывали силой отчуждения, — не могло ли быть так, Валентина, что пока я бродил там неузнанный, ты завершала Заступницу? Отринув красоту, искусство выбросило главное, ради чего мы посещаем его представления. Буду краток. У образов мы чаем взять не мысль, не манифестацию идеи, объективированной в чучелах, в безжизненных трофеях. Маловеры пусть напрягут свое детство, как любящая мать водила их в музей. Шах Тавризский полыхал зарей, насельник ширмы, змей китайский переливался огненною чешуей, великий Будда, обнажив плечо, проповедовал, что ссохнется карусель и наступит река, а венец всего — пронзенный стрелами Сан-Себастьян, в расцвете мученичества, на фоне синих, коричневых, желтых с прозеленью далей. Что, разве приходили мы глазеть на мертвые, неизлучающие камнекости? На жестяной мочеприемник? Половую щетку? Велосипедный остов с ржавым колесом? Не в исцелении ли красотой нуждаемся мы пуще, чем в медикаментах, и когда, напившись мугама, я достаю эту легкую, острую — иншалла! — я знаю, как и кого покорить эстетическим впечатлением.

Моя мечта, моя задача — орден одержимых красотой, ее внедрение в звенья и доли нашего дня. Корпорация даглинцев, прерывистый мугам — слабый подступ, десяток шагов на пути к идеалу, не овладевшему даже преданными мне мозгами, чьи владельцы порицают все не горское и по-птичьи цокают, свиристят. Но мы разрежем фронт профанов, от потомственных глупцов до хитрюг-оппортунистов с тушей бегемота и башкой крокодила — удобно, притворясь зубастым зверем, складывать наживу в чемодан живота. Ничего, я вытрясу барахлишко в выгребную яму, неповадно будет шляться по дворам: «старвещ», все берем, судок и вилку, швейную машинку и грыжевой бандаж. Смеют, развалившись в креслах, болтать о прерафаэлитах, о Сецессионе, а те вращаются оболганно в гробах…

Выплевывая глину, кружусь и я в отчаяние, как дервиш мевлеви, но вот вам полумесяц, я своего добьюсь.

Кепки удались, прелестное творчество, такого не было на рынке. От нас не укрылось, что монограммы на подкладке вышиты изобретательной Валентиной. Тысяча восемьсот рублей, доставленных в этот бункер, мои порученцы собрали среди даглинского общества, впредь обязавшегося надевать только ваши изделия (полупоклон, плюмаж черкнул по доскам пола). Извольте разделить на шесть частей, по триста рубликов на брата и сестру, а ты, пощекотал он шпагою хозяина, небось наворовался, прощелыга. Ладно, ладно, не смущайся, мелкий бес.

Эфенди, — сказал ответственный за речь горбун, — работодатель оплатил скромные наши услуги, не искривив к своей выгоде договор, мы живем, пользуясь всеми привилегиями свободного труда, вознаграждаемые за него, и если б это был не ты, я отклонил бы подношение. Но нет ничего замечательней альянса конгрегаций, я прошу тебя, скрепи солидарность, поешь освященного хлеба.