Помни о Фамагусте

Скисла желейная демократия, испарились припарки симпатий,

каштановый бидермайер,

галерея картин, замок зубчатый и стрельчатый, лаборатория —

лабалатория, сквозь идиш по-русски,

поезд беспаспортно мчит из Базеля в Мюнхен,

где гамбургская Штеффи в табачном ларьке,

аптекарски взвесив кисет,

дома расстелит постельку и утром смелет кофейные зерна,

пуховый тополь в саду, сама пуховая, без румян нарумяненная, в цвет омытой дождем черепицы, и косынка из газа возложена на плеча,

так было, память не изменяет с другой.

Теперь маршевый молодец и фройляйн в кровати вскидываются вертикальным приветствием.

Европа, освободишься от нас на айн-цвай, и французы, как пить, сдадут.

Потерпи, золотая, всего ничего, етта, барин, совсем ничаво.

Три тысячи двести шестнадцать университетов, докторам медицины и философии посвящается,

кладите младенцев от расовых случек в страницы критических критик.

В гетто, назад,

к моему керосину, теням парафиновым,

желтому октябрю в законнических фолиантах,

к зажженной свече и булке субботней, витой.

Чобан-заде однажды в Крыму,

когда сытые жизнью валялись на виноградниках, —

курчавилась теплая пена блаженства,

тени прямые,

бременели синие ягоды

и гексаметрический, на вдохе и выдохе ветерок, заглушая кузнечный цех насекомых, тянул издали баржу степи на воздушном канате, горячие травы, полынь вещую, греческие кипенные надувал паруса-небеса, —

Чобан-заде, заплевав папироску, предсказывал:

день придет, серый, свинца наглотавшийся, с рыбьим осклизлым исподом,

и ваш брат изгрызет себя в западне, локти съест от бессилия.

Здесь похватают, как всех, как меня, там — наособицу, специально.

Оставайся, Нехемия, на конференции в Амстердаме,

мышеловка захлопнется, откусанной головой будешь дожевывать ломтик;

а то с месячишко помыкаешься

и в беженской квоте третьим трюмно-палубным классом за океан, жив Океан,

все лучше, чем с этими… этих… смахнул он червей с порхнувших по-фортепьянному пальцев.

Я заспорил, тотчас поверив ему,

филолог, венгерско-татарский трибун баррикад, мечтатель вселенских коммуникаций,

коминтерновец, ласковый иезуит алфавитов всеобщности во храме святого Иосифа, раскрошившего неугодные буквы, всю наборную кассу.

Где перебитые кости твои, пастырь ненужного люда?

Там же, где будут мои.

Поверив другу, его не послушался,

выругайся, Чобан, по-мадьярски, сносно-ссылочным примечанием к «Швейку», кайзерско-королевская в национальном государстве германцев — полный аншлюс!

Европа, тебе мое проклятие,

Каким пунктом программы намечена наша смерть?

Из-за тебя скорчился в заиндевевшей щели,

захлебнись некрещеною кровью.

В гетто, назад, радость прихода плачет во мне,

буду надеяться, хотя Он и медлит.

Но они на пороге, чую истрепыхавшимся, явятся — сегодня.

Поздно мыться водой из металлической бляхи душа,

сводит живот, успеть бы со строчками.

Успеваю, уже на листках, четким писарским почерком, в моей-то позиции, каково?

Все четыре — в тайник, за кафельной плиткою в ванной,

указанию на тайник должно быть в тайнике.

Чемоданчик стоит, старый кожаный — собран.

Доброй ночи,

всем — доброй ночи.

Do you like it? — рявкнул из меня мексиканский художник, спешащий продемонстрировать революционные фрески, обманом протащенные к Рокфеллеру. Художнику невдомек, что полицейский наряд на пути, что маляры замажут пожар. Подростком я заболел этим фильмовым эпизодом и аукнулся им без последствий, бульдоги не сволокли. Боевитые, ратные вирши, кивнул мой приятель, но куплен билет, может, потом, при оказии. Виа ин Арчионе, Фонтана ди Треви, грассировал он, акционер уже римского клуба нагих развлечений. Есть положения, когда не знаешь, какое выбрать прощание, довольно ли пожатия рук или надо скрепить разлуку объятием. Ну, бывай, хлопнул он меня по плечу, будешь у нас, заходи. Англосаксы и кельты, не вытерпев диспута, отчалили в «Молли Блум», где хозяин, такой же дублинец, как мы с тобой, читатель, протирал столы, расставлял табуреты; марокканцы и йеменцы, иудейские заводные ребята прилизывали проборы, загоняли в лузы шары.

Снова в обратном порядке дорога, ха-Яркон, Бен-Йегуда, маршруткой до Алленби. В еженедельнике «Манила — Манила», газете израильских филлипинцев, отчет о манифестации врагов глобализма: портреты человека-факела в берете и хитрого метиса в маске на коне, увешанного часами, фонариками, с компьютерным ящичком и самодовольными сказками про то, какой быть планете под началом индейцев Чиапаса, — имен не будет, в романе многовато имен, даже «имя» употребляется чаще, чем нужно, не говоря уж о «слове». Это были торговые марки, изображения знаменитых товаров, банкнот, перекачиваемых глобальной цивилизацией борцам с ее философией и системой. Ниже напечатана история о румынской служанке, что четверть века прослужила бухарестскому семейству, была вывезена в Эрец-Исройл и подорвалась на взрывчатке в автобусе. Антиглобалисты за то, чтобы румынская служанка не взрывалась в автобусе, и на стороне тех, кто ее подорвал.