Помни время шипов

В избе тепло, и даже приятно пахнет едой. Отто дотягивает меня до железной кровати, на которой среди прочего лежит также немецкое армейское одеяло. Возможно, оно осталось от квартировавших здесь раньше немецких солдат. В середине комнаты совершенно чистый стол и четыре стула. Комната убранная и чистая. На покрашенных стенах висят две маленькие картины с русскими пейзажами и сплетенный из соломы венок с цветной лентой. В углу висит крест с распятым Христом. Но в доме нет ни души. Отто находит маленькую боковую дверь, которая ведет к небольшой пристройке, вероятно, раньше это была веранда. Он возвращается с женщиной средних лет, таких женщин мы всегда называем «матка», потому что в своих платках они все выглядят одинаково, как русские матери. У нее доброе лицо, но в глазах отчетливо виден страх. Отто хочет ее успокоить и говорит с ней спокойным голосом. Он использует несколько русских слов, которые мы все уже выучили за время войны в России. Оказывается, что и «матка» немного знает немецкий, она, скорее всего, выучила язык, когда работала у немцев. Этого, в общем, достаточно для минимального понимания. Она рассказывает, что русские солдаты совсем недавно были здесь, но потом быстро оставили деревню перед приближением немцев. Они забрали с собой еще несколько женщин. И она думает, что они скоро вернутся, как только узнают, что немцы снова ушли.

Отто обнаруживает на лежанке у печи две алюминиевые тарелки с деревянной ложкой. Он показывает на них рукой и говорит: – Похоже на то, что ты, «матка», как раз ждала двух таких голодных волков как мы? При этом он как пёс принюхивается к запаху еды. «Матка» поняла смысл его слов, и ее лицо принимает смущенное выражение.

– Или это праздничный обед для победителей, когда они вернутся? – подтрунивает Отто. – Похоже на то, что твои друзья на этот раз останутся здесь навсегда, потому что «германские» все время бегут в сторону родины.

Его взгляд перемещается к железной дверце в большой глиняной печи, где находится что-то вроде духовки, в которой русские женщины сохраняют еду теплой или, сильно растопив печку, также готовят ее. За прошедшее время я тоже смог определить запах. Этот запах в воздухе не спутаешь ни с чем – курица!

Пока я лежу, вытянувшись на кровати, моя боль стала более-менее сносной. И в тот же момент я почувствовал жуткий голод, ведь мы за несколько дней могли утолить его только несколькими консервированными зелеными помидорами, которые нашли в погребе какой-то избы. Мой взгляд и взгляд Отто буквально прилипли к дверце печи, за которой, судя по всему, и стоит горшок с божественной пищей.

Он своим чутким носом тоже определил запах. – Куриный бульон, – говорит он мне и в вожделении облизывает губы. Я киваю. Когда мы в последний раз ели суп из курицы? Я помню, да, это было в Днепровке, в доме у минометчиков. Там у них был «Хапуга», который умел доставать кур. Он был в этом деле специалист, как рассказывали нам. Но с того времени прошло уже несколько месяцев. Теперь там русские и наверняка сожрали всех оставшихся кур.

– Хотелось бы мне знать, откуда у «матки» еще осталась курица? – удивляется Отто. – Наши солдаты перерывают все деревни, и забирают всю съедобную живность. И если после нас еще что-то остается, то Иван потом точно забрал бы оставшееся с собой. – Возможно, она где-то ее прятала? – говорю я. – Но гораздо важнее, чтобы нам от нее тоже что-то досталось. – Вот именно, – говорит Отто. – Спрошу-ка я ее.

Он подходит к «матке», которая все еще стоит в углу, где на стене висит распятье. Потом он показывает на дверцу печи, за которой греется горшок, и спрашивает с выражением лица истинного святоши: – Матка, кура? Курица? Она не смотрит на него, только смущенно опускает голову. Отто поворачивается так, чтобы она смотрела ему в лицо.

Она немного поднимает голову и смотрит на него. Тут Отто театрально закатывает глаза и стонет: – О, «матка», кура и суп хорошо! При этом он поглаживает свой живот и дает этим понять, что куриный суп как раз очень хорошо помог бы его животу. Из-за театрального комизма Отто женщина слегка улыбается, и страх исчезает из ее глаз.

Когда она потом по очереди смотрит на нас, у меня складывается впечатление, что она оценивает нас и пытается понять, к какой категории солдат ей следует нас отнести. К тем, которые просто демонстрируют свою силу и отбирают все, на что, как им кажется, они имеют право, или к тем, кто и на войне остаются дружелюбными людьми и ждут, дадут ли им добровольно то, что они просят. У нее, конечно, уже есть богатый опыт, и она знает, что отдать ей все равно придется, но ей, несомненно, больше нравятся солдаты из второй категории, потому что тогда у нее не возникнет чувство, будто ей пришлось «раскошелиться» под принуждением.