Помни время шипов

Нашим обер-лейтенантом овладела страсть к охоте, которая порой охватывает всех нас, когда мы наступаем и хотим добиться успеха. В общем, насколько я уже знаю его, ему теперь самому очень хочется встать за пулемет и стрелять. Так он наблюдает за моими очередями, которые я выпускаю по толстому стволу. Сразу после этого противник тоже выпускает несколько очередей по нашей позиции. Две пули попадают точно в наши ящики с патронами, которые лежат у окопа. Я молниеносно втягиваю голову и успеваю еще заметить, что стреляют по нам из-за небольшого возвышения, которое находится точно перед нами. Тут меня отталкивают от пулемета. Обер-лейтенант внезапно оказывается рядом со мной и уже целится в новую цель. Его выстрелы вспугнули нескольких русских, они вскакивают и отбегают назад. В стрелка он, похоже, попал, потому что пулемет замолкает.

С громким треском перед нами разрывается снаряд. Железные осколки жужжат вокруг и хлопают в землю. Один осколок отскакивает от стального кожуха пулемета, и я вижу, как обер-лейтенант дергает рукой назад. Из раны на запястье по руке и пальцам у него бежит кровь. Обер-ефрейтор Клюге, который видит это из другого окопа, пугается и кричит назад: – Санитара! Обер-лейтенант ранен!

У командира в руке уже носовой платок, который он прижимает к ране. Скорее удивленно, чем сердито он ворчит на своего связного: – Ты с ума сошел, Клюге! Не нужен мне никакой санитар!

Клюге тут же снова кричит: – Санитар не нужен, это просто царапина на руке! После этого он ждет, пока наш командир снова окажется в его окопе, где Клюге перевязывает его руку марлей и пластырем.

Я снова лежу за моим пулеметом и стреляю в каждую русскую голову, которую могу видеть. Тут перед нами снова взрывается снаряд, и я чувствую боль в моей верхней губе. Маленький осколок неглубоко вонзился мне в верхнюю губу прямо под носом. Кровь сразу бежит из губы в рот. Я выплевываю ее и прижимаю к ране мой носовой платок. Верхняя губа и нос заметно опухают, и я представляю себе, что мое лицо, должно быть, выглядит сейчас как лицо зулуса, изображение которого я где-то однажды видел, и которое теперь возникло в моей голове.

Наш командир озабоченно говорит: – Иди к санитару, пусть он тебя перевяжет, и возвращайся. Вариас сможет стрелять за тебя!

Я качаю головой. – Эта рана только с виду кажется серьезнее, чем она есть на самом деле, господин обер-лейтенант. Это лишь маленький осколок, который неглубоко застрял в мясе прямо под носом. Он недолго рассматривает меня, а затем дальше наблюдает за боем через бинокль.

У меня такое чувство, будто он и не ожидал от меня ничего другого. Я для него был чем-то вроде надежного фактора, которого не может вывести из строя маленькое ранение. Вероятно, он даже был бы разочарован, если бы я сейчас пополз назад, хотя такое ранение вполне дает мне такое право. Я честно признаюсь, что будь у меня в то время другой командир, то я отправился бы в тыл, чтобы санитар перевязал меня, и с помощью этого на какое-то время смог бы выбраться из зоны сильного обстрела. После моего долгого пребывания на фронте мои нервы тогда больше не были бы достаточно крепки, конечно, чтобы перенести эту атаку с болезненным ранением. Я никогда не был трусом, я доказал это, но я также никогда не пытался и играть героя.

Теперь все выглядит почти так, как будто бы я как раз и попытался изобразить героя, потому что мои товарищи, которые видят мое опухшее лицо, удивляются, почему я давно не в тылу. Это обер-лейтенант придает мне силу, потому я не ухожу, а просто остаюсь с ним. Я чувствую себя привязанным к нему и пошел бы с ним даже через огонь. После долгого пребывания на передовой, через которое я уже прошел за это время, больше не сражаются за фюрера, народ и отечество. Эти идеалы давно в прошлом. Здесь на фронте никто также не говорит о национал-социализме или о других политических вещах. Из всех наших бесед очень четко следует, что мы воюем в первую очередь за свою собственную жизнь и жизнь наших фронтовых товарищей. Но иногда мы сражаемся и за командира, если он такой, как этот наш обер-лейтенант, которому благодаря своему замечательному мужеству удалось придать силы и уверенности в себе усталым и почти абсолютно безучастным бойцам. А за что воюет он сам?

Как офицер он, без сомнения, воюет за свой солдатский долг и честь. Но, насколько я его знаю, он, прежде всего, воюет по причине своей человеческой ответственности за своих солдат. Из-за его образцового поведения на фронте у его солдат не возникает горького впечатления, будто они только исполнительная анонимная солдатская масса, которая служит на войне лишь расходным материалом. Когда он говорил о своем подразделении, то понимал под этим общность и товарищество в эскадроне, за которые для меня и нескольких других, за неимением других идеалов, еще стоило сражаться.

За все эти месяцы, когда он был у нас, я никогда не слышал, чтобы он что-то говорил о политике или национал-социализме. У меня такое чувство, будто он стоит выше всех этих вещей.