Помощник китайца. Я внук твой

Маленький, но энергичный божий одуванчик лет семидесяти в кокетливой шляпке, на крохотных каблучках и в строгом костюме случайно опутала меня на тротуаре поводком, на конце которого жил в полную силу рыжий спаниэль. Старушка была рада, она весело заиграла прозрачными морскими глазами, морщинками, она мило сложила губы дудочкой, когда говорила мон пардон, мсьё-ё.

Мой живот такой твёрдый, даже подташнивает. Движения, я чувствую, стали неестественные, мне трудно обходить встречных людей. Становится нездешним моё тело, как сказал бы поэт Хименес.

Я, наконец, вижу маленькую церковь на площади святой Катерины и понимаю, что добрался до нашего отеля.

Через пять минут я вхожу в лифт. Я даже не замечаю этих девушек на ресепшене, я бы сейчас мог, наверное, даже не заметить официанта в ресторане, не заметить всех этих людей, перед которыми традиционно робел. Я осознаю это в лифте. Я просто теперь немного сам брюссельуа, я социализирован здесь каким-то странным и болезненным образом.

Это всё быстро заканчивается на пятом этаже. Я тихонько открываю дверь с изображением огнетушителя, которую Муки вечером нетерпеливо распахнула. Снова вижу там свёрнутые пожарные шланги и алюминиевые брандспойты, которые уже не кажутся мне смешными. Потом я прохожу в наш коридор, вставляю наш ключ и попадаю в наш номер.

Всю дорогу я думал об оставшихся маленьких бутылках красного вина со свёртывающимися головами, я думал, что откупорю их сразу, после прихода. Но вместо этого почему-то сначала бережно застилаю разорённую постель, потом вешаю на держатель душ, потом собираю в пакет весь мусор. Я доедаю надкушенное ею яблоко, выбрасываю в корзину колпачок с физраствором для линз, пакетик из-под шампуня, лежащие на полу упаковки из-под сэндвичей. Очень бессмысленное занятие — пытаться истребить признаки Муки.

Сажусь на толчок и читаю висящую на батарее бумажку — мы надеемся на ваше понимание. В ней написано на трёх языках — на английском, французском и на нидерландском, сколько чистой воды тратится на стирку одного полотенца. Я узнаю, что полотенца, которые предполагается использовать ещё раз, лучше повесить на вешалку, и только лежащие на полу будут для горничных считаться грязными.

Спустив воду, благоговейно развешиваю на вешалке те полотенца, которыми мы вытирались. И понимаю, что делать больше нечего. Это пугает.

Я устраиваюсь на аккуратно застеленной кровати и смотрю в окно, на голубое небо и красные черепицы крыши противоположного здания. Это, конечно, извращение. Меня берёт просто злость на этих европейцев, даже на Муки. Как они умеют всё оформить! Почему я провожу это первое и последнее наше утро в комнате с окнами на черепичные крыши? Это что, такой изощрённый кич?

Мне хочется курить, но это номер для некурящих. Меня ведь вчера спросили, какой мне хочется номер, и я ответил, что для некурящих. Зачем?

Я высовываюсь в окно, чиркаю зажигалкой, затягиваюсь. И опять ужасаюсь тому, что меня преследует этот проклятый кич, неистребимый хэмингуэй — мощённая булыжником улочка Жозэфа Плато. И никуда не денешься. На ней два ресторанчика — Пёти пуассери и ещё какой-то, я не вижу. Классические утренние официанты, которые выплёскивают грязную воду на мостовую. Это праздник, который всегда с тобой, и от него действительно никуда в этой жизни не денешься, если начитался дурацких книг в молодости. Сейчас ещё, не дай Бог, пройдёт молочник с козой или зеленщик с зеленью. Или продавец жареных каштанов, или шарманщик.

Я опять сажусь на заправленную кровать и, наконец, свёртываю голову этим бутылочкам, которые, я знаю, не принесут мне успокоения. Если что-то меня и сможет немного успокоить, так это тяжёлое похмелье. И я вдруг понимаю, что давно уже пью не для краткого ощущения эйфории, не для лёгкости, которая наступает, когда алкоголь живёт в твоей крови, а для того искупительного момента, когда он её начинает покидать. В эти утра, когда ты должен собрать всего себя для дальнейшей жизни, мобилизовать все доступные тебе душевные и физические силы и выстоять в полном одиночестве, в эти утра я живу в полную силу.

Я начинаю собирать свой рюкзак. Сборы в дорогу — всегда маленький выход, всегда маленькое подобие планов, маленькая иллюзия будущего. Правда, сейчас это выглядит совсем уж иллюзорно, скорее я убираю следы своего присутствия.

Я медленно складываю в рюкзак оставшийся сэндвич, апельсин, грязные носки, записную книжку. В книжке я нахожу свёрнутый листок со стихотворением моей соседки Маргерит. Там ещё записан её электронный адрес. Стихотворение называется «Словарик». Я, наконец, прочитываю его.