Понаехали!

— Держись, — Лика взяла племянницу за ручку, подивившись тому, до чего та тонка и хрупка.

Ничего.

Маменька вон сказывала, что болячка ушла почитай. Так что вырастет еще и рука, и сама Лилечка. Только, верно, на ярмароку её вести не стоит, а вот близехонько, на Самланов тупик, где порой собирались лотошники и просто местечковые бабы, языками перетереть да и прикупить чего по малости, они сходят. Это ж близехонько, почитай, через два дома.

А там и назад.

Коль быстро обернутся, то никто и не заметит.

Именно.

На Самлановом тупике сення было на диво людно:

— А я тебе говорю, как есть усадьбу пеплом пустили! — громко, с надрывом, вещал человек, на бочку забравшийся. — И все-то из-за ведьминского колдовства недоброго!

— При чем тут ведьмы? — отвечала ему толстая баба в расшитом бисером летнике. — Все знают, что сама Марфа виноватая…

Мужик ответил.

И баба не смолчала. Завязался спор. А спорили в Китеже аккурат, что и дома, яростно, не чинясь кулаки в ход пускать, а порой и за оглоблю схватиться могли. Оттого и потянула Лика племянницу прочь. Вернуться хотела, уж больно как-то оно неспокойно вышло, да верно от волнения свернула не туда.

А потом опять.

И…

Заблудилась.

Оно в жизни такого не приключалось, чтобы Лика где-то да блудила. Она и в лесу, и в деревне, и вот в Китеже скоренько разобралась, а туточки…

— Потерялись? — спросила Лилечка, разглядывая дома, которые были уже вовсе не так хороши: низковаты, темноваты, порой и вовсе кривы.

— Найдемся, — Лика ответила бодро, чтоб дитё не пугать. И себя обругала за глупость. А еще носом шмыгнула, потому как проклятые сопли опять набежали.

Они бы нашлись.

То за диво, спросили бы у кого дороги, да…

— Девицы-красавицы, — этот тип вынырнул откуда-то из подворотни, дорогу заступивши. — Гуляете?

Лика потянула Лилечку за спину. Ишь ты, не хватало им…

— Пряничку хотите? Или леденца?

И леденцы сует.

На палочке.

— Спасибо, обойдемся, — Лика головой покачала и попятилась. Была б она одна, сбегла бы, небось, на ногу она легкая, не догнал бы. Только… Лилечка малая.

Не бросишь.

— Что ж так, красавица, — а этот сощурился, и так от на Лику глянул, что голова кругом пошла. Показалось, вот оно, настоящее…

…что именно, она не поняла.

— Недобрая ты… а такая хорошая… пойдем со мною, не обижу…

Она и пошла.

И Лилечку за собою потянула, хотя та и пыталась руку вырвать, да куда там. Лика держала крепко. Нельзя дитё одно бросать, а она…

…она ведь не сбегает.

У нее просто любовь.

И жених.

Конечно, жених… они поженятся, а потом и к маменьке… то-то она рада будет, что Лика её от этих от забот отрешила и сама жениха сыскала. А он вел, вел и говорил… говорил… слово за слово… и так хорошо говорил, что век бы его только Лика да слушала…

…у Ежи почти получилось.

Он уже умел вызывать ту мрачную темную силу, что пряталась внутри него, и даже управлять. Отчасти. То есть проклясть чего получалось легко, стоило прикоснуться, и дерево истлевало, а металл покрывался темным слоем ржавчины.

Проклятья сплетались сами собою.

И жили.

И… и снять их выходило лишь полностью вобравши силу в себя. А надобно было иначе.

— Думай, — Евдоким Афанасьевич только головой покачал да отступил подальше, потому как темное кольцо, уместившееся на серебряном блюде — серебро от проклятий только ярче становилось — шевелилось, словно живое. — Думай, прежде чем делать.

— Я думаю.

Ежи протянул к кольцу руку и то распалось, превратившись в огромного черного червяка. А червяк попытался за пальцы ухватить. Куснул даже, но слабо, без души, то ли понимал, что с ведьмаком не справится, то ли само собою так получилось. Главное, что он вновь свернулся кольцом.

— И что это в таком случае? — осведомился Евдоким Афанасьевич с некоторой долей ехидства.

— Это… воплощенная сила.

— И что она делает?

— Лежит.

Ежи потер руки и подвинул к кольцу другое кольцо, на сей раз обыкновенное, из серебра отлитое. А потом попытался запихать одно в другое. И ведь почти получилось! Еще немного и он бы сумел создать оберег, пусть простейший, но все же… тьма сопротивлялась и норовила вывернуться из пальцев, никак не желая запихиваться в серебро и становиться его частью.

Ежи пыхтел.

Зверь смотрел. Евдоким Афанасьевич изо всех сил старался молчать. И получалось у него преотменно. А когда тьма-таки пошла внутрь, над самым ухом почти раздался оглушительный кошачий вопль. И серебряное колечко выскользнуло из пальцев, покатилось, увлекая за собой тьму.

И та покатилась тоже этаким пушистым хвостом.

Потом оба замерли.

И тьма вошла-таки внутрь кольца, правда, на паркете осталась россыпь мелких пятен тлена.

— Дубовый, между прочим… заговоренный, — заметил Евдоким Афанасьевич.

— Стало быть, плохо заговаривали, — возразил Ежи и потер нос. А Бес, взгромоздившись на стол, вздыбился и вновь заорал да так, что стало уже не до колец.

Кольца.

И этой вот россыпи экспериментального материала. Книга и та содрогнулась от кошачьего крика, поспешно закрыв хрупкие страницы.

Мало ли…

— Стася? — как-то без особой надежды уточнил Ежи.

И Бес ответил, пристроив мохнатый зад на драгоценную рукопись:

— Мря.

Кто бы сомневался…