Понаехали!

Толпа, что собралась на берегу, росла. И пусть пока людей было не так, чтобы много, стая справилась бы, но… эти-то вон ни в чем не виноваты.

За что их?

А гомонят, и пробиваются вперед мужики, кто с топором, кто с ножом. Вон, и дреколье в руках. Готовы защитить своего. И попробуй объяснить, что это вовсе не свой, что гниль и дрянь — не поверят же.

Не свею.

— Суда? — этот голос, обманчиво ласковый, заставил толпу замолчать. А человек вновь замер.

Князь же Радожский, который еще горел заемною поглощенною силой, обвел людей, собравшихся на берегу, взглядом.

— Что ж, будет тебе суд.

— Некогда… — проворчал Бьорни, а Марун, чуя, что все складывается вовсе не так, как хотелось бы, втянул голову в плечи.

…на корабль пойдет.

И будет сидеть там до самой осени, крыс гонять да за порядком следить. Небось, корабль большой и не потеряется. Наверное.

— А ты, кто таков, мажик? — донеслось из толпы.

— Я? — Радожский криво усмехнулся, и глаза его полыхнули алым, но это, кажется, только Норвуд и заметил. — Я, милостью всех богов, князь Радожский…

Слово было сказано, но людей не особо впечатлило.

Впрочем, князь вознес руку над головой, чтобы все видели.

— …третий из Царевой сотни.

Над белою ладонью развернулся царский сокол. Развернулся, взмахнул крылами и рассыпался сонмом искр, заставив толпу податься прочь. И тихо так стало, до того тихо, что слышно было, как трется о камни вода. А человек, лежавший на песке, всхлипнул, неловко перевернулся на живот и пополз, извиваясь всем телом.

— Боярин… прости, боярин… в заблуждение ввели… обманули… ведьмы подлые заморочили… посулами своими… обещали… многое обещали.

Он дополз до Радожского и попытался поцеловать грязный сапог.

— Ничтожество, — поморщился Бьорни.

А Марун лишь вздохнул в очередной раз.

— Зато заговорит, — Стагни почесал голый зад и пожаловался. — Неудобно… может, на корабль кого послать…

— Марун

— Понял, — младший с превеликой радостью бросился к берегу, и в воду вошел, что нож в масло. Вот же… сколько лет уже, а эта молодецкая дурость в нем так и не повывелась. Хотя…

— Кто? — задал Радожский вопрос.

— Ведьмы! — осознав, что прямо сейчас убивать его не станут, человек определенно осмелел. — Тварей своих наслали…

И на Норвуда указал.

— Живота лишить…

Князь усмехнулся, а потом, наклонившись, схватил этого вот говоруна за горло. Дернул, рывком поднявши на ноги. И ведь не скажешь, что Радожский силен, а поди ж ты… и не только поднял, но и приподнял над землей.

— Говори…

Слов это заставило пленника громко икнуть. А потом он заорал дурным голосом, вцепился обеими руками в руку Радожского, да тотчас отпустил, ибо рука эта покраснела и задымилась.

— Говори, — Радожский разжал пальцы, позволяя пленнику упасть на песок.

Люди зашептались.

Небось, опять слух пойдет о том, что царева сотня живых людей губит. Но… что-то было такое, то ли в магии, то ли в самом князе, однако человек заговорил.

Сипло.

Захлебываясь, спеша словами откупиться от муки, а может, если свезет, и смерти.

Норвуд поморщился: история выходила донельзя мерзкою.

…а папенька в другоряд женился, — Горыня, оставшись в нижней рубахе, поежилась. — И ладно бы, я же ж не против. Я же ж понимаю, что ему наследник надобен. Я что? Замуж выйду и в мужнин род, а он тогда?

— Это да, — тоскливо поддержала Баська.

— Вот… она-то собой ничего, хорошая. Крепкая. И род тоже большой, пусть и не сказать, чтобы древностью славный, а все богатый. Сперва улыбалась всем, змеюка подколодная, — Горыня нахмурилась, вспомнивши о неприятном. — А после… Бержата, ключница наша, еще моею маменькою ставленная, захворала. И так захворала, что на третий день отошла. Она-то немолодою была, да все одно крепкой. Дело знала свое. А эта… на место Бержатино свою няньку пристроила. Так оно и пошло. Году не минуло, как из старых слуг только и осталась пара девок, при мне состоящих. Да и тех эта вот… все папеньке наговаривала, дескать, ленивы, нерасторопны. Он и думал сослать, но тут уж я заупрямилась.

Небо медленно наливалось темнотой. И холодало. Ветерок обернулся ветром, сильным, пронизывающим, заставляющим думать, что осень-то не за горами.

— Эта… родила дочку. Потом еще одну. И еще. Только дочки и выходили, да… тут-то папенька и заговорил, что, стало быть, на то воля богов. А еще, что жениха мне подыщет такого, чтоб в род принять можно было.

— А ты…

— Соболевы мы, — Горыня склонила голову. — Из старых…

— Те самые? — охнула Баська. А Стася сделала вид, что уж она-то точно знает, кто такие Соболевы и чем они славны.

Потом спросит.

У Евдокима Афанасьевича, коли выберется.