Понаехали!

— Не знаю… чтоб понять, кто там лучше всех поет, кто — танцует, а кто печь или шить, допустим, умеет?

Баська с Маланькой переглянулись.

— Я огурцы солю, — сказала Маланька робко. — Лучше нашей стряпухи!

— Очень полезное умение для царицы, — Евдоким Афанасьевич усмехнулся. — Испытания… как-то, слышал, собирались их устраивать, но… девицы-то разные собираются. Вдруг да окажется, что какая-нибудь селянка стряпает лучше боярской дочки? Или еще чего? Да и… на кой оно царице? Её задача — наследника родить, а уж солит она там огурцы на досуге или бисером парсуны расшивает — дело третье.

Стасе показалось, что энтузиазм в глазах девичьих несколько поугас. Правда, не настолько, чтобы надеяться, что в храм они не пойдут.

Пойдут.

Вот ночью прямо и пойдут, если не сейчас.

— Завтра, — со вздохом сказала Стася. — Все и отправимся… а то мало ли что?

И Бес кивнул, а после, сползши с дивана, подошел к Баське, выгнул спину и потерся о ногу, то ли утешая, то ли просто так.

…может, все-таки повезет и камень не загорится?

— А… — уточнила Стася, спохватившись. — Мне-то туда не надо?

— В храм?

— В храм… в царицы… в царицы точно не надо, но…

— Если только сама захочешь, — Евдоким Афанасьевич покачал головой. — Но в твоих обстоятельствах…

И не договорил.

Хотя… что уж тут. Обстоятельства ясные, вон, узор на руке уже проступает, правда, бледный пока, едва заметный, и разглядеть его можно лишь, если приглядываться.

Но… нет уж.

Ей пока и без царевича женихов хватает.

Договор был писан не на бумаге.

Радожский принес его еще третьего дня. Как принес… два холопа немалой телесной крепости втащили в дом тяжеленный сундук из железного дуба, обитый для надежности полосами зачарованного железа. Сундук этот так о пол хряснулся, что пол упомянутый прежалобно затрещал.

Выдержал.

В сундуке — замков на нем имелась аж пять, причем из них два тайных, словом темным запечатанных — обнаружился сундучок поменьше. В нем — резная шкатулочка, а в шкатулке уж шелковый свиток. Свиток князь развернул бережно, извлекши из него другой, из темной бурой кожи, которую прорезали тонкие трещинки.

От кожи этой потянуло силой. И Ежи сказал:

— Ты бы его голыми руками не трогал.

Кожа была определенно человеческою, и снимали её с умением, с живого, напитывая мукой и страхом смертным. Оттого-то и князь, пусть и видеть не мог, но скривился, да свиток на стол положил с немалым облегчением.

— Я его уже вдоль и поперек исчитал, — сказал и глянул исподлобья. — Ничего-то там нет, кроме вот этого вот…

И черноту на руке поскреб.

— Мог бы… я бы со шкурой собственною срезал.

И Ежи ему поверил.

Срезал бы. А то и руку отсек, если бы точно знал, что поможет. Без руки он бы прожил, а вот с навязанной невестой — сложнее.

— Ничего, еще раз прочтем, — Евдоким Афанасьевич на князя глянул, как почудилось, с жалостью. Хотя… с чего бы жалеть, когда Радожским немало от земель Волковских отошло.

Это Ежи теперь знает.

Он вовсе знает много, куда больше, нежели следует. И порой от этого знания снится… всякое.

Свиток он развернул, пригладил ласково, силу успокаивая. Что бы за клятву ни давали на нем, кожа сохранила. И не просто…

…обыкновенный брачный договор на первый взгляд.

…обещание…

…зачем скреплять его ритуалом, тем паче таким?

— Ты не на буквы гляди, — проворчал Евдоким Афанасьевич. — На суть. Постарайся увидеть, как оно было. А ты, княже, отойди, как бы не задело ненароком.

Ежи коснулся тьмы.

…у нее тоже есть память, особенно, когда заставляли помнить, что явно происходило тогда, пару сотен лет тому. Но что такое пара сотен лет для тьмы?

Миг.

И надо лишь потянуть, попросить… сила силу не ломит, сила с силой поладит. И его, Ежи, сплетается с этой вот, наполненною чужой болью. И в боли слышатся голоса.

— А надо ли так? — этот голос неуверенный, и в нем звучит отголосок страха, глубоко скрытого, ибо нельзя боярину родовитому бояться, но все же явного. — Хватило бы и слова…

— С договором надежнее.

Ежи запоздало спохватывается, что сам-то ничего не знает, что ритуалы, подобные нынешнему, требуют изрядной подготовки, умения, а он…

…сила вела.

Сила подчинялась не выверенным формулам, но лишь желанию его. И вот мир задрожал, потемнел, разделяясь на две половины. В одной оставался он, Ежи, и Радожский, который побледнел до серости, и истончившийся на грани раздома Евдоким Афанасьевич.

В другой — люди, которых давно уже не стало.

— И все-таки… мнится мне, что это не самая удачная идея, — человек в долгополом кафтане стоял, скрестивши руки на груди, и глядел с подозрением. — Не стоит заигрывать с… подобным.

— Боишься?

— Боюсь, — человек тряхнул головой, и светлые волосы его скользнули, лицо закрывая. — И ты бы боялся, если бы был способен мыслить здраво.

— Я мыслю здраво! — рявкнул другой.

И он-то как раз был безумен. Странно, он не бегал, изрыгая проклятья, не давился пеной, не корчил рожи, но выглядел вполне себе обыкновенно, однако меж тем Ежи явственно ощущал его…

Безумие?

Одержимость?