Понаехали!

И есть, ибо кто-то там решил, что богине голодные ведьмы милее сытых. И содрать этот треклятый воротник. Поскрести спину. И между грудей тоже. Раньше Мишанька и предположить не мог, что в этом вот месте может что-то там скрестись. А вот поди ж ты… оказывается…

Ведьмочки выстроились согласно списку.

На друг дружку они не глядели, да и вообще смотреть старались исключительно под ноги. И если бы не роскошные — по случаю, небоось, в школе-то ведьмочки носили обыкновенные серые платья из не самого лучшего сукна — ничем-то они не отличались бы от обыкновенных девиц.

В том и опасность.

Мишанька оказался последним, и не удивился, и сквозь корсет ощутив острие зонта наставницы.

— Не вздумай дурить, — сказала та.

— Я что? Я ничего… и вообще… — с зевком сладить не вышло, но вот рот Мишанька рукой прикрыл и поморщился, до того ядрено были надушены перчатки. — Чего я тут?

Как ни странно, но ответом его удостоили.

— Высочайшее распоряжение, — он, не оборачиваясь, понял, что наставница поморщилась. — Доставить всех девиц годного для брака возраста.

Вот… вот хоть Мишанька и привык, почти привык, к некоторым подлостям нынешнего своего тела, а все одно ощутить себя девицей годного для брака возраста у него не получалось.

— Потому просто постой. Придет очередь, коснешься камня и потом обратно…

…вернутся они, если все пойдет так, как оно сейчас, едва ли к обеду. Но, может, в честь этакого события их хоть покормят нормально, а не этою обычною для школы размазней без масла и сахара. Впрочем, судя по тому, как противно заурчал живот, он бы и от каши не отказался.

Ни от чего не отказался.

Меж тем церемония шла своим чередом.

Девицы подходили к камню, подле которого на лавочке мирно дремал старый жрец, а за ним и писарь, поставленный для порядку. Правда, писарю лавочки не досталось, но он был человеком в государственных мероприятиях опыт имеющим, а потому дремал стоя и вполглаза.

Девицы называли имя. Писец, приоткрыв глаз, записывал его, жрец, глаз не открывая, кивал — со временем у Мишаньки даже появилось смутное подозрение, что кивал он во сне, безотносительно процесса — но девица после кивка робко касалась куска гранита. И застывала. Ненадолго. До второго кивка, обозначавшего, что время вышло.

Девица всхлипывала, которая громче, которая тише, и уступала место следующей.

Так оно и шло, тихо, неспешно.

Убаюкивающе.

Верно, Мишанька и сам задремал от избытка окружавшей его благости, если очнулся уже от тычка меж лопатками. Этак она и дыру пробьет! Он хотел было ответить, но тут писец, раздраженный молчанием, рявкнул:

— Имя!

— Михаил! — отозвался Мишанька. — Гурцеев.

Писец моргнул. Жрец приоткрыл глаз.

— Михаила… — поспешила поправить ведьма-наставница голосом столь сладким, что Мишанька осознал, обеда может и не быть. — Гурцеева…

— Михаила? — переспросил писец, окончательно выбираясь из оков сна.

— Папенька мальчика ждал, — ведьма уперла треклятый зонтик в спину. И Мишанька кивнул. Вот ведь…

— Иди, дитя мое, — жрец поглядел сочувственно. И рученькою махнул. Давление зонтика усилилось, и Мишанька покорно шагнул к камню, мысленно прокляв тот миг, когда в голову его вообще взбрела дурная мысль жениться на ведьме.

Поверхность камня оказалась вдруг совершенно некаменной. Мягкой, бархатистой даже.

И теплой.

И жаль вдруг стало его. Лежит тут, несчастный, и всем-то вокруг от этого камня чего-то да надо. То благословения, то еще какой глупости. И никто-то не понимает, что у камня тоже есть душа. Может, он вовсе человеком был прежде, а потом случилось с ведьмою встретиться, вот она и зачаровала.

Камня стало жаль.

И себя еще. И всех-то вокруг, должно быть от голода, ибо прежде Мишанька за собою этакого не замечал. Но он нисколько не удивился, когда камень отозвался на эту вот жалость.

Тепло усилилось.

А после камень и вовсе засветился. Ярко так.

Красиво. И свечение его перешло на Мишаньку, объяв всего его с головы до ног. Даже воротник засиял и с переливами.

Тихо охнул писец.

А жрец опустился на колени, поднявши руки к небесам. Что же касается ведьмы-наставницы, то она только и сумела выдавить:

— Быть того не может…

Не может, — согласился с нею Мишанька. Мысленно, само собою. Но соглашаться было легко. Он вовсе осознал, что совершеннейшим образом счастлив.

К камню Лилечка пошла вместе с Фиалкой. Во-первых, вдвоем веселее, во-вторых… одной совсем скучно. И даже то, что с нею пошли и матушка, и матушкина матушка, и еще матушкина сестрица, для этакого случая обряженная в расшитый солнечным камнем летник с длиннющими рукавами — их еще за спиной прихватить пришлось и матушка ворчала, что нынешняя мода вовсе стала невозможною, все одно не отменяло грядущей тоски.

Норвуд тоже хотел сопровождать.

Не дозволили.

Он тогда нахмурился. А Лилечка сказала:

— Ты не думай. Это они глупые. А я знаю. Я вырасту, и ты на мне женишься.

— Что? — матушка, казавшаяся погруженною в свои взрослые мысли, встрепенулась.

— Ничего, матушка… — отозвалась Лилечка и руки сложила так, как показано в книге про смиренных девиц. А Норвуд вот понял, кивнул и произнес на своем, на свейском: