Понаехали!

— А и хочу! — та вздернула подбородок и гордо шагнула к камню, который уже готов был отозваться светом. И отозвался, чем вовсе поверг местных в состояние глубочайшей задумчивости.

— Ишь ты… — донеслось откуда-то снизу. — Видать, хорошие у ведьмы девки, ежели богиня благословила…

Стася вздрогнула.

— Я не при чем!

Кажется, ей не поверили… оставалось лишь надеяться, что никому-то здесь не придет в голову пристроить пару-тройку девиц Стасе на воспитание. Для улучшения, так сказать, хорошести.

Камень опять засмеялся.

И выпустил стаю полупрозрачных бабочек, которые, судя по застывшему лику жреца, никак-то в регламент действия не вписывались. Бабочки закружились, завертелись над Стасей.

— И к ведьме-то… к ведьме богиня…

— Знать, ведьма хорошая…

— …ой, чего ты там говоришь! Ведьмы хорошими быть не могут…

Стася и сама не поняла, как спустилась и прошла через толпу — люди спешно расступались, и не нашлось никого-то, кто бы решился заступить ей дорогу.

Кроме князя.

— Что это вообще было? — Радожский вдруг материализовался перед Стасей. — Что вы опять натворили?

— Ничего, — Стася чувствовала себя… немного веселой. И потому поймала особенно крупную бабочку, которую и всучила князю. — Это вам.

— Мне?

— Божественное благословение. Мне кажется, лишним не будет.

— Вы… — Радожский отчего-то покраснел густо-густо. Давление у него скачет, что ли? — Вы… вы не понимаете, что делаете!

— Не понимаю, — согласилась Стася с немалой охотой.

— Вы… совершенно безнадежны!

— Именно, — она кивнула, подтверждая, что так оно и есть. И вторую бабочку сунула Ежи, который, в отличие от князя, сопротивляться не стал. И строить из себя тоже невесть что. Но руку подал. И сказал:

— Думаю, вам стоит отдохнуть.

А то… кто бы знал, до чего тяжелая эта вещь, божественное благословение. По мозгам круче шампанского шибает.

Оказавшись в библиотеке, Ежи испытал преогромное, ни с чем не сравнимое облегчение, будто бы наконец освободился из тисков толпы. И ведь странное дело, люди, словно чуя его инаковость, Ежи сторонились, расступались перед ним, а все одно. Он кожей чувствовал их рядом, и ладно бы только людей, но ведь и мыслишки их, и страстишки, и все-то дурное, мертвое, что есть в каждом.

А в толпе оно будто ожило, зашевелилось, норовя слится одно с другим.

Нет уж… в доме ему поспокойнее.

— Странно это, — почти миролюбиво произнес Радожский, когда Стася поднялась к себе.

— Странно, — Ежи согласился охотно.

Все странно.

И чем дальше, тем оно… страньше? Странней?

И ладонь почесал, которая огнем горела, ибо бабочка, Анастасией переданная, взяла и эту самую ладонь обожгла, а потом огнем же забралась под кожу. И судя по тому, как нервно скребется князь, и ему божественной благодати досталось.

— Я не о том, — он опустился в кресло, сгорбился и голову сдавил ладонями.

— Треснет, — на всякий случай предупредил Ежи.

Вот не то, чтобы он о князе беспокоился. Не хватало еще. Просто… Анастасия расстроится. Она добрая. И жалеет этого вот, проклятого. А Ежи не жалеет, но надо ему придумать, как сладить с проклятьем, которое, встретившись с тонким миром, несколько ослабло, но никуда-то не исчезло. Вон оно, шевелится, растревоженное, копошится, и князь должен чувствовать это копошение.

Но не так, как Ежи.

— Пускай… всем только легче станет.

— Думаешь?

— Уверен, — князь мотнул головой. — Ты вот… ведьму получишь.

— С проклятьем вместе?

— Может, и так… а может… не знаю, я уже ничего не знаю. Только… — он скривился и замолчал. — Меня с детства готовили, что я буду жить вот так… под царской рукой. И от этой руки высочайшей милостью получу названную жену. Какую-нибудь сиротку, из тех, которых каждый год к царице присылают, чтоб воспитали да мужа отыскали. Чтоб крови хорошей, достойной род продлить. И одинокую, чтоб деваться ей от меня было некуда.

Он вскочил, резко, так, что кресло сдвинулось, а оно было дубовым. Ежи вот давече перетянуть хотел к окну поближе, так едва управился.

— Сядь, — присоветовал он. — И успокойся.

Руку тоже почесал. О кота, благо Зверь вновь появился именно тогда, когда в нем нужда возникла, и на колени забрался, потоптался, разминая лапами человеческие ноги затекшие, заурчал. И улегся рыжим клубком.

Князь, как ни странно, послушал.

Сел.

Прикрыл глаза.

Бледное его лицо заострилось, и черты сделались нехороши, болезненны. Проклятье набирало силу слишком уж быстро, и не знать того князь не мог. Не чувствовать. А вот Ежи… он ведь ведьмак, если подумать, и должен уметь ладить с проклятьями. И нынешнее видит преотличнейше, да только видеть одно, а… оно подобно древу, что глубоко пустило корни в человеческое тело, переплелось с собственной энергетической оболочкой князя, и просто уничтожить его не получится.

Точнее получится, но вот уцелеет ли после этого человек…

Нет, иначе надо.

Но как? Ежи пока не знал.

Князь же сидел молча, и не стал возражать, когда на колени ему взобрался круглощекий звереныш. Вот откуда взялся-то?

— Умр, — заурчал Зверь. И котенок подхватил, неожиданно басовитым голосом, просто удивительным для такой крохи.