Понаехали!

— Сперва на землях их руду золотую нашли, после и серебряную. Потом и каменьями пробавляться стали самоцветными, а откудова — никто не ведает. Там корабли прикупили, за море ходить стали. И тут тоже, что шерсть скупают, что зерно, что железо сырое на свои-то кузни. А потом уж продают топоры да плуги, и многое иное. Поговаривают, хотели еще винокурни ставить, но тут уж царь-батюшка воспротивился.

Радожский присел, венца из рук не выпустив. С видом задумчивым он гладил, что камни, что золотые узоры, пересчитывая рукотворные цветы.

— Ныне заправляет всем Ефимия Лукинична, она уж в годах, но матушка её на сто сороковом году отошла, хотя и силой свыше не одарена была.

— Любопытно.

— Не только вам… помнится, батюшка сказывал, что Тамановы ко мне свататься желали. Точнее не свататься, а предлагали то ли троюродную племянницу Ефимии, то ли еще кого столь же дальнего мне… в названные жены, — Радожский криво усмехнулся. — Что, стало быть, понесла и наследника родила.

Лицо Радожского переменилось.

— Тогда-то он все ругался, что захотели, полезли, куда не надобно… что сами крови дурной, но вот поди ж ты… перед смертью просил меня, чтоб я, стало быть, взял жену.

— Из Тамановых?

Радожский кивнул.

— Мол, род надобно сохранить. И они писали, призывали вспомнить о договоренностях. Да только мнится мне, что род они не сохранить желали бы, что… знают больше, нежели должны бы. Таманова, может, и не больно рада была бы, но сына родила. А потом, когда не стало меня, все бы отошло этому сыну…

— За которым по малолетству приглядывали бы Тамановы? — предположил Евдоким Афанасьевич.

— Верно. И если все так, как вы говорите, думаю, ребенок так и не стал бы взрослым. А род… долго там словом ввести кого-то из своих? А то и не вводить, но просто прибрать то, что прибрать получится.

— А Волковы нынешние… — это прозвучало презрительно, явственно показывая, как на самом деле Евдоким Афанасьевич к потомкам относится. — Они-то каким боком?

— Так… женат он на внучке Ефимии Лукиничны. И должен им крепко. Не только он… Тамановы же жадны без меры. И упорны. И от своего не отступят.

— Стало быть, — Стася решила подвести итог. — Он приходил просто… посмотреть?

Заворчал Бес, дернул хвостом. А Радожский кивнул.

— И… что делать?

— А ничего, — Евдоким Афанасьевич стукнул посохом по полу. — Как придут, так и…

— Скорее всего челобитную подадут государю. Признать тебя признают, тут уж выбор невелик. Право крови первично, но вот и бумажное тоже Правде не противоречит. Попросят опеку.

— Опеку?

Вот в чем Стася совершенно не нуждалась, так это в опеке над собой. Только кто её слушать станет?

— Молодая женщина. Одинокая… вы ведь даже не ведьма. В Ковене не состоите, и он заступаться не будет. А повернуть… повернуть по-всякому можно.

И Стася как-то даже поверила.

— И что мне делать?

— Замуж идти? — хитровато прищурился Радожский.

— Хрен редьки не слаще, — вариант Стасе, мягко говоря, не слишком понравился. Да и чуялось, что предлагает его Радожский исключительно из вредности.

— Тогда… самой надобно к государю. И просить, чтоб признал он право старшинства крови. Станешь старшей из Волковых, тогда-то никто не рискнет соваться.

Радожский поднялся.

— Только… честно, я не уверен, что государь согласится. Хотя… попробовать стоит.

Глава 33 О милостях государыни и жизненных обстоятельствах

Чаще прислушивайтесь к шуткам. В них порой столько правды…

…горькое откровение одного шута.

Во дворце Мишаньке бывать доводилось. Не на женской половине, о чем он, бестолковый, некогда сожалел, представляя, как славно было бы заглянуть.

Исполнилась, так сказать, желание.

— Спину прямее, — сквозь зубы прошипела толстогубая боярыня с наведенными сурьмою бровями. Нарисованные поутру аккуратными дужками, ближе к полудню оные брови слегка растерлись, мешаясь с пудрой и краскою, которую боярыня щедро положила на веки, отчего взгляд её, и без того лишенный всякой приязни, сделался демонически мрачен. Или не в тенях дело? Но в том, что чуяла она неладное, а оттого, прошедшись вдоль строя девиц, вновь оказалась перед Мишанькой.

Вперилась.

И он вперился. Из чистого, к слову, упрямства. А что? Он ведь тут не собственною волей, а исключительно стечением обстоятельств. И нечего на него сопеть. А сопела боярыня громко, сопением этим всяко обозначая серьезность намерений.

— Стало быть… — наконец, промолвила она. И верхняя губа, украшенная родимым пятном, из которого, подобно вражьему копью, торчал толстый черный волос, — это вас богиня избрала.

Девицы закивали, соглашаясь, что именно так оно и есть.

Богиня избрала.

Ага.

Согласно древнему обычаю и государевому слову. А сами они к непотребству этакому совершенным образом не причастные. И Мишанька кивнул, раздумывая, что, верно, эта богиня в душе тоже ведьма, ежель так шутит.

— Не нам с богами спорить, — боярыня склонила голову.