Понаехали!

Он обошел комнатушку — им с девицею милостью постельной боярыни досталась крайняя, небось самая тесная и неказистая — и остановился подле кровати. Кровати стояли друг напротив дружки, и дотянуться до второй можно было, не вставая. За кроватями уместились сундуки.

Как сундуки.

Сундучки.

— О царице-матушке, чтоб её… вот ведь свекровь кому-то достанется! Видела, как она на нас выпялилась? — девица пощупала покрывало на кровати, после и белье, и подушку помяла, нахмурилась. — Перо…

— Чего? — не понял Мишанька.

— Перо, говорю. Пуховых пожалели. Перины, небось, тоже перешитые, которые из трех одна выходит. Батюшка мой тоже старые велит вытряхивать, сушить, а после уж и новые шьют. Но не для гостей! Для дворни. Они и таким радые.

Речь девицы была вроде и понятной, но смысл сказанного от Мишаньки категорически ускользал. Какие перины? Куда их трясти? И зачем перины дворне?

— У нас на перьевых, небось, и собаки не леживают, — сказала девица с презрением. — А тут же ж дворец!

— И что? — Мишанька хотел было присеть на кровать, но ткань платья натянулась, а корзина плетеная впилась в то самое место, очертания которого она и призвана была подчеркнуть. — Дворец огромный. Знаешь, сколько тут людей?

— Много?

— Много.

— Тогда да… небось, на каждого пуховую перину новую тратить — не напасешься. Но мы же ж не так! Мы же ж невесты царевичевы…

— Которых дюжин пять, если не шесть набралось, — Мишанька попытался пристроиться бочком, но только юбки перекрутились.

— Бастинда я, — девица глядела без злости, скорее с живым любопытством.

— Миш… Мишаня, — Мишанька решил, что от имени своего точно не откажется.

— Что, батюшка сына хотел?

— Хотел…

— Ну… мой тоже. Тепериче вон снова женился, то и при наследнике будет.

— Мой… не женился, но наследников хватит, — Мишанька все-таки пристроился на краешке кровати, самым бочком, при том и корзина съехала, кажется, не туда, и корсет сдавил ребра так, что дыхать невозможно стало. — А царица… вероятно иного ожидала. Но… странно, да…

— Что странно?

— Из боярских дочек только семеро, — Мишаньке надо было с кем-то поделиться наблюдениями, а эта вот девица хотя бы слушать умела. — Еще дюжина из титулованных, но мелкого рода… купчихи опять же.

— Я купчиха.

— Заметил, — сказал Мишанька и поправился. — Заметила. Не обижайся, лично я ничего-то против купцов не имею. Напротив, обращаться деньгами — талант нужен.

— А то, — Бастинда явно подобрела и, окинувши Мишаньку взглядом, предложила: — Может, тебе платье сменить?

— Было бы на что менять. Хотя… если корсет ослабишь буду… благодарна.

Нет, на смотринах ему делать нечего, но ежели говорить о себе, как о мужчине, скандал выйдет. Батюшка же… интересно, ему уже доложили? А как доложат, то что он делать будет?

Стало как-то неуютненько.

Боярыня дважды обошла Аглаю и пальцем в неё ткнула:

— Ведьма, — сказала она пренедружелюбнейше.

— Ведьма, — согласилась Аглая, ибо отрицать очевидное было глупостью.

Боярыня обошла Аглаю с другого боку, наверное, надеясь, что там она будет менее ведьмою. И остановилась, насупилась так, что вычерненные брови сошлись над переносицей.

— Неможно! — возвестила боярыня громко, так, что слышали, верно, и голуби, которых в маленьком дворике собралось превеликое множество. Во всяком случае голуби замолчали, повернули головы, уставившись на боярыню. — Никак неможно!

— Тогда мы пойдем, да? — Лилечка поинтересовалась у Аглаи, и Светлолика, которая стояла, переминаясь с ноги на ногу, кивнула, согласная уходить немедля.

— Куда?!

— Туда, — Лика указала на ворота, через которые они и вошли, предъявивши храмовые грамоты. И не только они, конечно. Было тут еще пара девиц вида простого, а потому от близости к государю несколько заробевших. — Домой.

— Домой?

— Раз ведьме неможно, то и нам тоже неможно, — охотно пояснила Лика. — Мне-то еще ладно, я-то взрослая, пятнадцать лет уже! А вот Лилечка маленькая, как ей без пригляду?

Боярыня насупилась и покраснела.

— Неможно! — наконец, высказалась она и руки в бока уперла, всем видом показывая, что уйти не позволит.

— То есть, и уйти неможно? — Лика уперла руки в бока и вперилась в боярыню взглядом. И пусть была она меньше, тоньше, да только отступать не желала. — И что остается? Сидеть тут?

И в подтверждение слов своих, Лика присела.

Вот где стояла, там и села, благо, двор был почти чистым.

Лилечка поглядела на тетушку и тоже села. И что оставалось Аглае? Нет, она осознавала, что её долг как раз в том, чтобы призвать девушек к порядку. Объяснить правила.

Извиниться.

И…

Она расправила юбки, пригладила волосы и произнесла:

— Боюсь, многоуважаемая, вы не оставили нам выхода иного. Я не могу отпустить ребенка одного, и в то же время вы не позволяете нам уйти. Это… неправильно, — прозвучало не так веско, как хотелось бы. Но боярыня покраснела паче обычного.

И взгляд её гневных устремился на тех других девиц, что держались в стороночке и тихо.

— Вы… — палец ткнулся в них. — Идите. Проводят в покои. Мойтеся и если от какой испариной вонять станет, самолично косы пообстригаю…

Девицы исчезли.