Понаехали!

И чувство это, изрядно позабытое за годы скитаний, теперь не отпускало. Оно возникло в тот момент, когда до него донесся растерянный зов младшего, окрепло на туманных тропах и окончательно обжилось уже после, на ладье. И теперь вот мешало.

Норвуд ходил кругами.

Он пытался стряхнуть с себя тонкие нити этой вот… уязвимости, твердя раз за разом, что ничего-то не случилось.

Не случится.

Не…

- Маешься? – поинтересовалась женщина с рыбьим хвостом в руке. Рыба была вяленою, хвост – изрядно обмусоленным, а женщина доводилась хозяину тещей.

И глядела этак, снисходительно.

Норвуд хотел было рыкнуть, что не её-то дело, но вдруг остановился.

- Маюсь, - признался он. – Неспокойно.

- Из-за внучки моей переживаешь?

Она склонила голову на бок и поглядела так, что… стыдно стало и за свои метания, и за мысли недобрые.

- Дитя. Вернется. Но моя дочь рада не будет. Она уже перебирает женихов.

Губа сама собой задралась, а из глотки донеслось сдавленное рычание.

- Играется, - отмахнулась Аграфена Марьяновна, нисколько рычания не убоявшаяся. Немалый опыт её утверждал, что бояться надобно тихих.

А не этих вот… взъерошенных.

- Скоро у ней иных забот достанет. А зять мой, как погляжу, тебя принял… и хорошо… только он еще не знает, что оставаться тут ты не намерен. Потом. Как все сложится.

- Не знаю, - честно сказал Норвуд.

Сперва-то он и вправду оставаться намерен не был. Да и зачем? Еще там, дома, он принял решение, что отыщет суженую, посадит на корабль и увезет, благо, был у него и дом, не хуже баронского, и золото, и меха драгоценные, и… многое было.

А вот не смог.

Хотел, но…

- Не знаешь, это хорошо, пожалуй… ей еще рано из-под родительского крыла, пусть и поздоровела, но мало ли. У вас края студеные, недобрые, - она прикрыла глаза, и видно было, как бегают они под тонкой кожицей век, будто и вправду видит эта женщина что-то, Норвуду неведомое.

А может, и видит.

Края… не сказать, чтобы суровые. Да, здешние зимы мягче, а земля богаче, но и свой дом Норвуд любил, что сизое море, которое благоволило к смелым, а трусов проглатывало. И не трусов тоже, но то судьба. Скалы любил. И сизые дерева. Весну с запахам хвои да живицы. Скорое лето. И зиму тоже.

Огонь в камине.

Отблески на окованных золотом щитах. Песни… песен давно уж не звучало за столом Проклятого дома. Как и детских голосов. И вовсе голосов, ибо…

- Все сложится, - движение глаз остановилось. – Не спеши, волк… и на дочку мою не гляди, она поймет, просто… не отгуляла свое, не выдурилась. Что до маеты твоей, то… стало быть, не все там ладно.

И рыбий хвост в рот сунула.

- Там – это во дворце?

- Выходит, что так, - спокойно ответила Аграфена Марьяновна, рыбьего хвоста изо рта не выпуская. – Ладора вам дала благословение. Слушай его. И себя тоже.

И ушла, неспешно, уже широко, по-утиному расставляя ноги, пусть бы в пышных складках летника и не виден был живот.

Норвуд же остался.

Озадаченный.

И выходит, что это вот чувство, неправильное, раздражающее, не просто так? А если так, то почему эта женщина не выказала беспокойство? Речь ведь идет о её внучке и…

- Много будешь думать, голова треснет, - проворчал Бьорни, выбираясь из тени, в которой и пристроился дремать. Правда, с тенью он слился, почти растворился в ней. – Кого из наших кликать?

- Да… пока никого, - Норвуд потер шею, окончательно успокоившись. – Хотя… пошли кого на рынок… или в город. Пусть погуляют, послушают…

Он почесал шею.

- Марун пусть сходит, только… не человеком.

- День же ж…

- Ничего, перетерпит. Пусть вон, в канаве изваляется, сам тощий, дохлый, сойдет за кобеля бродячего…

Бьорни усмехнулся, но говорить ничего не стал.

Кивнул лишь.

- А ты…

- Поглядим, - говоря по правде, Норвуд пока и сам не знал, что будет делать.

Ко дворцу он отправился налегке, стараясь держаться в тени. И проклятый дар отзывался, как никогда легко. Оттого и люди, кои встречались по дороге, если и глядели на чужака, то рассеянно, разом забывая, кого видели. Он выбрался из восточных ворот, поставленных больше для порядку, ибо город давным-давно разросся, выплеснулся по-за пределы стен. И уже там Норвуд свернул на набережную.

Пахло от озера водой и рыбой, деревом мокрым да и всем тем, чем обыкновенно пахнет на пристани. Здешние, малые, служили рыбакам. И по озерной глади суетливо сновали лодки и лодчонки, порой сотворенные вовсе наспех, по мнению Норвуда не годные, чтобы доверить им жизнь человеческую. Но местные люди полагали иначе.

Впрочем, берег и рыбаки были Норвуду мало интересны.

Он с легкостью отыскал нужную тропку, которая повела наверх. Она легла заячьей петлей, минув и дома, и домишки, нырнув в низкий березняк, что карабкался по склону. Тропа сделалась уже. Она вихляла меж камней, а тех становилось все больше.

И крутизны склон прибавлял.

В какой-то момент Нордвуд остановился.

Огляделся.