Понедельник — пятница

Он ощущал боль почти физическую. Хотелось встать, подойти к Любе и сказать: «Зачем же вы согласились, если не любите его? Ведь это же ложь, и вы начинаете со лжи…» Он встал. Ему пора идти. Лечь и выспаться как следует. Завтра с утра на службу. Храмцов пошел проводить его до дверей, помог надеть шинель:

— Слабак же ты, Васька!

Он кивнул:

— Ага, слабак, да еще какой! Ну, будь счастлив, старина!

Они обнялись, и вдруг Ткачев всхлипнул.

— Ты чего?

— Пьяненький. К тому же насморк, — объяснил Ткачев.

Ему показалось, что вот именно сейчас они прощаются, и это уже надолго, и теперь Володька Храмцов уходит от него куда-то далеко-далеко…

— Ты словно бы не рад за меня, — сказал Храмцов.

«Значит, все-таки заметил? И уж если он заметил, значит, Люба тем более».

— Ну, отчего же, — пробормотал Ткачев.

Ему было отвратительно кривить душой, но попробуй поступить иначе. Из-за открытых дверей доносился рокочущий басок капитана «Донца»: «Я всегда знал, что у моего штурмана отличный вкус, Любочка. Но откуда у вас такой ужасный?» Там засмеялись, и Храмцов, услышав шутку капитана, тоже засмеялся, открывая перед Ткачевым дверь на лестницу. Нет, он был счастлив. Счастлив по-настоящему. И нельзя было сказать ему все, что отзывалось в Ткачеве и тревогой и болью.

«Впрочем, — подумал он по дороге, — все, может, обойдется, и будет хорошая семья, особенно если пойдут ребятишки». Он шел и слушал, как под ногами поскрипывает снежок, распахнул шинель и с удовольствием почувствовал прикосновение морозного воздуха. И мало-помалу тревога начала проходить. Просто ему очень захотелось, чтобы все у Володьки получилось именно так.

Недели через две или три после свадьбы Люба вспомнилась Ткачеву по такой далекой ассоциации, что впору было самому удивиться…

Время выдалось трудное. По Ленинграду гулял грипп, многие контролеры болели, и Ткачеву приходилось подменять заболевших. Он устал, осунулся, сам чувствовал себя плохо — дальше некуда! — но старался держаться. Аспирин, горчица в носки на ночь да чай с малиной хоть немного, да помогали. Хорошо, еще зимняя навигация: зимой всегда тише. «Иностранцы» вообще появлялись редко. Было неожиданностью узнать, что на нашем пассажирском судне прибывает группа туристов из Европы. Нашли время! Март, в Ленинграде все течет, грипп, а они катаются. Впрочем, их частное дело. Но он бы в такую пору сидел дома…

Туристы проходили через таможенный зал, и Ткачев стоял в стороне. Его дело было — документы.

Да, совсем неплохо было бы посидеть дома хоть одну недельку — просто отдохнуть, просто почитать, а может быть даже выбраться в театр. Сто лет не был в театре! И в Эрмитаже не был бог весть сколько времени. Странно: все рядом, все под боком, в нескольких автобусных остановках — Эрмитаж, БДТ, Русский музей, Филармония, — а поехать туда целая проблема, будто надо собираться в другой город.

Он даже малость позавидовал этим туристам: они увидят то, на что у него самого давно не хватало времени. И тут же подумал, что о свободной недельке незачем даже мечтать: вот-вот весна, и, стало быть, работы будет еще больше.

Эти мысли отвлекли его, но все-таки он обратил внимание на молодого мужчину, рано располневшего и заметно лысеющего, и тренированная память как бы сама открыла его паспорт, который Ткачев просматривал полчаса назад: мистер Дин Болл. Казалось, мистера Болла не интересовала судьба его чемоданов, которые стояли на тележке вместе с другими. Все туристы старались быть поближе к своему имуществу, то ли опасаясь за него — мало ли что, то ли желая скорее пройти таможенный осмотр, а Болл сидел в отдалении, нога на ногу, курил длинную сигарету, и вид у него был такой, будто он не понимал, зачем вообще приехал сюда. Но все-таки несколько раз он кинул взгляд на свои чемоданы — так, очень быстро, быстрее, чем полагалось бы человеку, обеспокоенному за их сохранность.

Ткачев подошел к таможеннику и тихо сказал:

— Дин Болл.

— Хорошо. — Он перелистал пачку заполненных деклараций и протянул Ткачеву одну — декларацию Болла. Все чисто. Ничего запрещенного в перечне.

Ткачев поглядел на иностранца и наткнулся на его напряженный взгляд…

Теперь он был почти уверен, что не все так уж чисто. Впрочем, Болл сразу справился с собой. Он даже глаза прикрыл, будто собирался вздремнуть, пока не кончатся эти нудные таможенные формальности.

Его багаж осматривали последним. Он подошел к столу, открыл один чемодан, второй. Таможенник, не дотрагиваясь ни до чего, попросил поднять белье, открыть футляр с электробритвой. Спасибо. Что здесь? Одежда, замшевая куртка и под ней какие-то коробки.

— Что в коробках?

— Лекарства.

— Вы нездоровы?

— Да.

— Пожалуйста, откройте коробки.

Он слабо пожал плечами, начал открывать коробки. Флаконы, флаконы и опять коробки помельче с яркими этикетками и латинскими названиями лекарств. Ткачев, стоявший рядом, не выдержал:

— Вы сами пользуетесь женскими противозачаточными препаратами?

Болл сдержанно улыбнулся ехидному вопросу и не ответил.