Понедельник — пятница

Люба встала и подошла к окну. Она стояла к Храмцову спиной, он видел ее круглые плечи; она охватила их руками, так, будто ей было холодно в этот теплый августовский вечер. Храмцов тоже встал. Сейчас он подойдет и сам обнимет ее за эти плечи. Обнять, прижаться лицом, сказать, что не может без нее… Люба словно бы угадала его состояние.

— У меня была трудная жизнь, Володька. Я сейчас внутри совсем ледяная. Пойми ты это. Мне долго надо будет оттаивать. Не сердись, пожалуйста, но… Подумай, надо ли тебе ходить сюда?

— Надо.

Храмцов подошел к ней и осторожно повернул лицом к себе. Нагнулся и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и губы у нее не дрогнули.

— Надо, — повторил Храмцов. — Мне надо только видеть тебя. Я приду завтра. И послезавтра. Потом у меня снова рейс. Так что я буду не очень надоедливым.

Он ушел, мрачный, с ощущением тяжелой усталости, будто весь день таскал мешки или колол дрова. Сел в трамвай, забился в угол и закрыл глаза — Люба стояла у окна, зябко охватывая плечи. Ладно. Еще есть завтра и послезавтра…

Сосед подтолкнул локтем, и он сердито поглядел на него. Парень нахально улыбался во весь широченный рот.

— Чего тебе?

— Помаду сотри, морячок, — хмыкнул парень.

…Все это вспоминалось ему с отчетливостью почти фотографической, словно бы он мысленно перебирал, перелистывал страницы знакомого альбома, и почти на каждом снимке была Люба. Он подумал: как много Любы! В этом воображаемом альбоме все другие занимали очень мало места — мать, Васька Ткачев, друзья, да просто хорошие люди, с которыми его сводила судьба. Он снова подумал: я сам виноват в этом. Нельзя отдавать одному человеку то, что принадлежит не ему, а матери, Ваське, друзьям, хорошим людям…

Похожий на мышку старший помощник встретил комиссию у трапа, козырнул и повел рукой, приглашая к капитану.

Все это было в жизни Ткачева сотни и сотни раз, и, казалось, пора было бы привыкнуть к заведенному порядку — если забыть, что от каждого «иностранца» можно ожидать всяческих сюрпризов. За годы службы на отдельном контрольно-пропускном пункте Ткачев прошел и через пору небрежной привычности, и повышенной подозрительности. Опыт, появившийся со временем, как бы уравновесил эти крайности. И самое удивительное, что здесь, на ОКПП, товарищи в шутку начали называть его точно так же, как звали ребята в школе, — Профессор.

Итак, сегодня «Джульетта». Салон как салон, стены отделаны деревом, мягкий ковер, кресла-вертушки, запах крепкого «кэпстена»: капитан, конечно, курит трубку. Пожалуйста, закуривайте, господа, — в ящичке на столе сигары, тут же несколько разных пачек сигарет. Но Ткачев достал свой «Беломор», просто привык к одному сорту — так он объяснил капитану.

Документы — вот, пожалуйста. Капитан протянул таможенникам грузовой манифест, а Ткачеву — мустероль и крулист — судовую роль и список членов команды, тех, кто сейчас на борту. Вот их паспорта. Вот капитанская декларация: судно такое-то, принадлежность такая-то, идет оттуда-то и туда-то… Ткачев быстро пробежал декларацию глазами. Место назначения — один из портов Латинской Америки, с заходами в Ленинград и Монреаль. Транзитный груз будет взят в Ленинграде. «Рюмку коньяку?» — «Спасибо, не надо». Так, дальше. В Ленинград доставлен груз — дамские шубки, обувь, станки для оптической промышленности. В Канаде выгрузят киноаппаратуру. Груз для Латинской Америки — шерстеобрабатывающие станки, соковарная установка, консервная жесть. Все в порядке. «Взрывчатых веществ нет?» — «О, — капитан даже руками развел. — Впрочем, есть: характер моего помощника!»

А из Ленинграда в Южную Америку пойдут тракторы «Беларусь» — возле складов Ткачев видел десятки тракторов, подготовленных к отправке: новехонькие, ярко окрашенные, как конфетки в нарядных фантиках.

Дежурство Ткачева кончилось, он мог идти домой, но уже у самых ворот свернул и направился к невысокому красному зданию портнадзора. Он не рассчитывал застать там Храмцова, ему надо было только узнать, когда он сменится. Последние месяцы Ткачев жил в постоянной тревоге за него и с чувством какой-то собственной вины перед ним, хотя, конечно, ровным счетом никакой вины не было. И все-таки он не мог избавиться от постоянной потребности видеть Храмцова каждый день или звонить ему, лишь бы успокоиться — нет, напрасно волнуюсь, парень крепкий, выкарабкался… А на следующий день это волнение начиналось в нем сызнова, оно было похоже на огонек, который то гас, то разгорался, и надо было снова тушить его, наперед зная, что все равно до конца не потушишь…