Понедельник — пятница

Тот, совсем обычный и нетрудный, рейс показался ему удивительно длинным и нудным. Самым длинным и самым нудным. Ребята ходили по Лондону, заглядывали в магазины, радовались покупкам, потащили его в кино — шел какой-то американский боевик с голыми бабами и двумя убийствами. Потом Музей мадам Тюссо, застывшие восковые фигуры всяческих знаменитостей — мурашки по телу, жутковатое зрелище.

Храмцов был на митинге в Трафальгар-сквере: вокруг ораторов собралось человек тридцать, а ораторы кричали так, будто перед ними были тысячные толпы: «Мы должны сделать наш век гуманным… Уничтожение бродячих животных теми способами, которые практикуются у нас, только разжигает зверские инстинкты…» Тут же, на скамейках и просто под кустами, спали бездомные, подстелив под себя газетки.

Единственное, что развеселило в том рейсе Храмцова — лоцман. Они взяли лоцмана; немолодой человек отлично провел «Донец», и капитан пригласил его в свою каюту. Капитан был болен, его измучил радикулит, и он держался каким-то чудом.

— Владимир Николаевич, помогите мне, — попросил он и пошел вниз, опираясь на идущего впереди Храмцова.

В каюте он не выдержал — застонал, опускаясь в кресло. Должно быть, его прихватило, когда шли Северным морем. Впрочем, радикулит у него был застарелый, то отпускал на какой-то срок, то возвращался…

— Владимир Николаевич, пожалуйста, распорядитесь…

Храмцов открыл дверцу бара, вделанного в книжную полку, и сразу увидел эту бутылку — коньяк ВС. Бутылка была почата. Он налил большую рюмку, положил на блюдце ломтики лимона и поднес лоцману. Тот кивнул, приподнял рюмку и выпил ее по-нашему — единым махом. После чего лоцман забыл закрыть рот, не говоря уже о том, чтобы закусить лимончиком. Он сидел и густо наливался кровью. Храмцов глядел на него, чувствуя, что вот сейчас должно произойти нечто страшное и кровь, залившая лицо лоцмана под кожей, попрет наружу откуда только возможно.

— О! — наконец сказал лоцман, встал, неуверенной рукой взял pilot’s bill[3], только что заполненный капитаном, и двинулся к дверям. Шел он как-то боком, с креном на правый борт, будто бы так ему легче было выйти отсюда. «О-о!» — донеслось еще раз от двери.

Храмцов поглядел на капитана — у того тоже были какие-то безумные глаза.

— Владимир Николаевич, — прошептал капитан, — что вы ему дали?

— Коньяк. Вот — ВС, высший сорт.

— Вы понимаете, что может произойти?

Храмцов не понимал. С ним лично ничего не происходит даже после бутылки коньяку.

— Это же… не коньяк! — простонал капитан. — Это же мое натирание, черт бы вас побрал!

Еще там, в Ленинграде, жена сделала для него натирание по рецепту какой-то всезнающей соседки. Спирт, новокаин, стручок перца, еще какая-то дрянь. Если с лоцманом что-нибудь случится, придется отвечать. Храмцов струхнул не на шутку: а ну, как и впрямь хватит лоцмана кондрашка после такого пойла — в рюмке-то наверняка не меньше ста граммов!

Он не находил себе места. А когда через два часа на «Донце» появился тот самый лоцман и с ним двое в штатском, все стало ясно — полиция…

Лоцман, увидев Храмцова, замахал рукой:

— Будьте добры, проводите нас к капитану.

Храмцов повел их, лихорадочно соображая, как надо выкручиваться, что говорить, как объяснять…

Капитан лежал на диване, ему было совсем паршиво. Но он чуть не вскочил, когда Храмцов пропустил в каюту лоцмана и тех двоих в штатском.

— Мастер, — сказал лоцман, — это мои друзья, тоже лоцманы. Я побился с ними об заклад на два фунта, что пил сегодня настоящую царскую водку. Они мне не верят. Вы понимаете, мастер, что значит и честное слово, и два фунта?

Капитан начал медленно валиться на подушку.

— Владимир Николаевич, голубчик, пожалуйста, — попросил он.

Храмцов не рискнул налить всем троим капитанского растирания. Пришлось пойти на хитрость. Закрывая телом бар, он смешал коньяк со спиртом, поднес лоцманам по стопке и с удовольствием наблюдал, как глаза у них вылезают на лоб. Только первый лоцман, выпив, недоверчиво спросил:

— Это то самое?

— Ну конечно! — ответил Храмцов. — Гуд бай, мистер пайлот! Желаю вам благополучно донести до дома два честно выигранных фунта.

Люба смеялась, откидывая голову, и тогда Храмцов видел ее полную шею. Он слушал ее смех с торопливой жадностью, боясь, что чудо, которое он ждал и искал, кончится.

— Значит, новокаин и мазь Вишневского? — переспрашивала Люба.

— И перец, — добавил он.

И опять Люба откидывала голову…

Она никуда не уехала. Вернувшись из рейса, Храмцов как бы вскользь спросил мать, не заходила ли Люба, и мать ответила: да, была, посидела часа полтора или два, ну, поговорили обо всяком и даже бутылку пива распили — ту, что Храмцов привез из Хельсинки, «Синебрюхов и сыновья».

— Мне надо ее повидать, — сказал Храмцов. Он сказал это в уверенности, что теперь-то у матери есть ее адрес.

— Ты сядь, я хочу поговорить с тобой, — сказала мать.

Он сел. Поговорить так поговорить, он даже догадывался, о чем будет разговор, и не ошибся.

— Понимаешь, Володя, мне кажется… Кажется, ты что-то придумываешь сам себе.

— Что именно?

Мать не умела долго объясняться и крутить вокруг да около.